Когда явились ангелы (сборник)

питсбургской школы. Что до одноклассников, они именовали Блина «Вилли У», как если бы это было одно слово, вероятно индейское, и уж точно не полуирландское и полукитайское – индейское имя непонятно какого ветра: Виллэу.

Потом, когда Блину осточертели и звездно-полосатые войнушки с узкоглазыми за границей, и показушно-либеральные покаянные плачи в самой Америке, родители перевели его из Питсбурга на родину, в Пекинский универ, где преподы стали называть Блина «Би». Би Лин У. Потому что в заявлении он написал свое имя с инициалом «Б.». Члены же легкоатлетической команды именовали Блина «Шмелый Лу», за что нужно сказать спасибо упрямой девице из Сиднея, единственной (кроме Блина) из разношерстного отряда говорившей по-английски.

– Шмелый Луи, ты ж такая вся из себя боевая черноглазая пчелка, – объясняла она, играя словами, что типично для австралийцев, – и сдается мне, ты скорее из тех, кто спринтует с цветка на цветок, а вовсе никакой не стайер.

Действительно, в питсбургской команде Блин бегал стометровку и 200 метров по виражу. Да и то средненько. На длинные дистанции Блин перешел, когда его рывок пригасили возраст и нерешительность. В Китае же спортивная карьера Блина пошла в гору. Современные американские представления о витаминах, спортивной обуви и технике тренировок сделали его первым в забеге на полтора километра во всех восточных провинциях. Личные рекорды Блина, очень посредственные для Штатов, вели к финишным лентам и уважению. Блина уважали все, кроме этой засранки австралки.

– Шкандыбай! – орала она, когда он шел на последний круг 1500-метровки, и трясла часиками. – Ты бьешь рекорд Мэри Декер[180], мой маленький Шмельчик, так шкандыбай же!

А теперь американские журналисты – после того, как им представили мистера Б. Лина, – называли его «Блин».

Блин Крючби[181].

– Валяйте, паясничайте, – предостерег он трио, – пока я не сдал вас всех как агентов КГБ.

Фотограф тряхнул головой.

– Никто на это не купится, Блин. Мистер Мудэ сказал, что мы ведем себя по-господски, точь-в-точь как американские капиталисты.

Переводчика Мудэ приставили к американской прессе по случаю грядущего события. Ему было сорок лет, он отличался утонченным вкусом и носил безупречно западные прическу и прикид. Как на день забега решено было снять славные портреты Маркса и Энгельса, так и Мудэ в порядке рекомендации велели вместо серого костюма Красной угрозы[182] надеть что-нибудь такое, что вызовет у американского зрителя меньшее омерзение. Какой-нибудь западный наряд. И мистер Мудэ заказал у портного зеленовато-голубое западное облачение, щедро украшенное перламутровыми пуговицами и расшитое мордами длиннорогих техасских быков. Под синими отворотами блестели ковбойские сапоги, сделанные на Тайване. Заколка для галстука в форме шестизарядника удерживала шейный платок у самой глотки. В «Хи-хо»[183] мистер Мудэ смотрелся бы как родной.

Впрочем, в таможенном терминале Пекинского аэропорта его прикид никого не развеселил. Если на то пошло, Мудэ приобрел совсем уже зловещий вид, особенно когда в темпе вальса провел журналистов мимо таможенников, проронив лишь: «Дипроматические».

С самого начала было ясно, что английский Мудэ не по нраву. Но ему поручили выучить этот гнусный язык, а значит, некий тест выявил талант Мудэ именно в этой области; следовательно, английский был ему по зубам; поэтому-то Мудэ его и превозмог.

В итоге он мог переводить – на свой неуклюжий манер, – но не способен был толком общаться. Он не мог болтать. Он не мог шутить. Он мог только улыбаться и говорить «нет», или «нельзя», или «очень жаль, боюсь, это невозможно».

Вот почему журналисты так обрадовались, наткнувшись в гостиничном холле на Блина, который читал комикс про Человека-Паука и слушал маленький пленочный магнитофон, игравший «Забей» группы «Диво»[184]. Журналисты резко притормозили, чтобы разглядеть это диво получше. Перед ними стоял юный китаец: тонкие синие очки, короткие штаны и «ежик», не стриженный так давно, что волосы сбились в случайные пучки, стоявшие торчком. Журналисты впечатлились.

– Ну не чудный ли сюрприз? – зааплодировали они. – Панк-пекинес!

– Крутая круть, – отвечал Блин. – Свора псов-янки, сбежавших с живодерни. Вы присаживайтесь. Я вижу, вы вот-вот угостите бедного студента выпивкой.

Употребив энное число коктейлей «джин-рики»[185] пополам с идеологическими спорами, журналисты завербовали Блина в качестве посредника, посулив бесплатные кроссовки и обещав не упоминать его имя в статьях.

– Спокуха, – заверяли они его. – Мы никому не скажем, что Блин Крючби сбежал на Восток.

Они ударили по рукам, и с этого момента Блин следовал за журналистами. Мудэ нововолнистое прибавление к эскорту не встревожило, наоборот – он пытался выжать этот лимон по максимуму. В известном смысле Блин предоставил мистеру Мудэ возможность сделаться непостижимее прежнего. Тот обнаружил, что можно переправлять бестолковые вопросы Блину. Будучи спрошен: «Как спортивная академия отбирает студентов?» – или: «Будет ли в Китае судебное разбирательство, если, скажем, безумный водитель автобуса переедет велосипед?» – или: «Зачем Китаю этот марафон вообще?» — Мудэ пасовал эти непростые вопросы кратким кивком: «Мистер Б. Лин вам объяснит».

– Тогда объясните мне, мистер Блин, – не отступался писака. – Если Китай, как вы утверждаете, готов сделать большой шаг вперед, при чем тут марафон? Ведь китайских участников попросту заткнут за пояс.

Блин перегнулся через проход содрогающегося автобуса, чтоб Мудэ не подслушал ответ.

– Противоречие – ты должен это понимать – означает для марксистского сознания совсем не то, что для твоих скудных мозгов. Ленин полагал, что «диалектика есть изучение противоречий в самой сущности предметов»[186]. Энгельс сказал: «Движение само есть противоречие»[187]. А Мао утверждал, что революция и развитие вытекают из противоречий. Он понял, что классическая философия, «небо неизменно, неизменно и Дао»[188], есть опора, которую правящий класс феодалов поддерживал, потому что она поддерживала их. Так называемый путь есть в силу вышесказанного форма мировоззрения, которое Мао именовал Механистическим Материализмом, или Вульгарным Эволюционизмом, что, по словам Председателя, само по себе составляет противоречие, заложенное в сущности трансцендентного метафизического даосизма прошлого. Втыкаешь? Ранний Мао был гениален на всю голову. Он не осуждал традиции, он подмечал их внутреннюю противоречивость.

– Подстраховывался от носа до кормы, нет?

– В некотором смысле. А в каком-то смысле Мао запустил процесс, который неизбежно привел к его же гибели. Противоречие может породить революцию, но, когда революционер берет в руки бразды правления, он всеми силами старается уничтожить ровно то, что привело его к власти, – несогласие, недовольство, недоверие верхам. Революция – это дракон, который забирается на вершину, сожрав по пути собственного папочку. Потому революционный дракон по природе своей с подозрением смотрит на собственное потомство – чуешь? – и всяких прочих огнедышащих тварей, которые бродят по рисовым полям.

– Сдается мне, этого дракончика заглотила его же подружка, – заметил фотокор. Он был в курсе последних разоблачений благодаря издававшимся на английском малотиражкам.

– Ты про Вдову Мао и ее Квартет? Да ну, она просто распутная старая дура, случайно унаследовавшая эти самые бразды. Ни вкуса, ни прыти, ни элементарной смекалки – не могла состряпать завалящий заговор против старика Мао, даже когда тот стал окончательным мямлей и маразматиком. Нет, тут другое: Мао, чтоб остаться на вершине драконьей кучи, сильно поднасрал мощным людям. Ты прикинь, какие призраки собрались в его личном аду: все те, кого ему пришлось ликвидировать, чтобы смазать шестерни ебаной «культурной революции», все эти товарищи, коллеги, профессора и поэты.

– Я думал, Блин, ты убрался из Питсбурга из-за этого чувака Мао. Выходит, ты знал, что он типичный деспот.