Порою блажь великая

смысл… для тебя это будет сюрпризом…

Флойд наблюдал эти потуги вспомнить сообщение, которое для Флойда не больший сюрприз, чем поведение Дрэгера — склероз.

— Ах да! Хэнк сказал: «Передайте от меня Флойду этот бренди вкупе с моей искренней благодарностью». Или что-то вроде. Так не хочешь открыть? Там еще что-то в пакете. Там что-то звенит…

— Нет, не надо. Я и про это знаю. Гвозди.

— Гвозди? Плотницкие гвозди?

— Именно.

Дрэгер улыбнулся и покачал головой в веселом недоумении, подмигнул Тедди:

— Эти местные парни порой такие загадочные, а, Тедди?

— Да, сэр. — Сомневаюсь я, что кто-то из местных парней такая уж загадка для вас, мистер Дрэгер…

Следующий субботний вечер снова собрал рекордную толпу. Длинный зал пульсировал жидким сизым дымом и блюзами гитары Рода (Тедди пришлось накинуть дуэту по три с половиной сверху; хотя шквал скорби не потревожил продажи алкоголя, он начисто выкорчевал чаевые, обычно составлявшие львиную долю музыкантского дохода); мелодия текла меланхолично и вольно, как темное пиво. Едва ноябрьская тьма спустилась с туч, жители роями полетели на маняще мерцающий неон, как мотыльки в сумерках июля. Тедди в бесшумной спешке сновал от столиков к стойке — его пухловатая стремительность в действительности казалась антитезой движения, — опорожняя пепельницы, наполняя бокалы, с невиданным и невидимым искусством обсчитывая зазевавшихся клиентов, и сегодня он едва слышал привычные обвинения в том, будто наливает в бутылки из-под «Джека Дэниелса» пойло подешевле. Это обвинение выдвигалось с такой регулярностью — «Болт те в жопу, Тедди, что за помои ты нам теперь всучил?» — что порой он опасался, как бы не сорваться и не заорать на весь зал, сколь много истины в поклепах, которые сами идиоты считают исключительно шутейными.

— … в смысле, Тедди, я ни разу не в обиде, когда ты разбавляешь дорогое бухло дешевым — ну, ты понимаешь. Я парень простой, угодить мне нетрудно, в послевкусиях-букетах не петрю… Но, мать твою, средство от потливости ног в моем бурбоне — это как-то слишком!

И все ржут, оценивают насыщенность красок на физиономии Тедди. Это уж стало ритуалом, исполняемым каждую ночь, а то и дважды за ночь. На самом деле к недавнему времени он настолько изнемог от обвинений в разбавлении виски дешевым одеколоном, что решил именно так и поступать. И не сказать, чтоб кто-то заметил разницу: он знал, что среди них не найдется ни единого дегустатора с достаточно тонким вкусом, чтоб прочувствовать в жидкости хоть что-то помимо градуса; и точно так же он знал, что никто из них даже не подозревает о степени достоверности своих ернических претензий. И когда ему напоминали об этом, знание сути наполняло его как праведным гневом оклеветанного (Какое они право имеют выдвигать столь гнусные обвинения без доказательств!), так и презрением, единственно умерявшим ярость (Бараны, да знали б они…).

В последнее время, правда, ярость сделалась почти неподконтрольной: трепещут ресницы, он краснеет, испуганно мямлит: «Не может быть, сэр», — а за этим заячьим обличьем дает торжественный обет: «Ни единой капли „Тен Хай“ для этих ослов! Только продукт переводить! Даже „Бурбон Де Люкс“ не заслужили. Отныне и впредь их „Джек Дэниелс“ будет родом из стеклянных баллонов на рынке, и пусть себе ослепнут к черту все!» — а вслух все извиняется, конечно: «Простите великодушно, сэр! — и предлагает заменить выпивку за счет заведения: — Прошу вас, сэр, позвольте мне…»

Кретин непременно отмахивается от предложения: «Да забей, Тедди, забей. Ты так мило краснеешь, что и лосьон в радость, — а потом зачастую швыряет на стойку горсть монеток с выражением нервической щедрости: — Вот… ни в чем себе не отказывай!»

И все ржут. А Тедди неслышно шаркает прочь подошвами своих вечных тапочек, унося шестьдесят центов чаевых и слабую улыбку, кисеей висящую над полным ртом ненависти, скользит за стойку, забивается в уголок, оскорбленный и взбешенный, ждет, пока целительный неон не залижет душевную рану. Там был его приют и пристанище, единственно утешительное в его одиноком мире. И с недавних пор, хотя дела шли как нельзя славно, а вера в его превосходство над миром перепуганных дурней была несомненна, вдруг возросла его потребность в дозах этого шипучего бальзама. Бывали ночи, когда он, облитый пьяными поклепами очередного зубоскала, аж по полчаса и более утешался, стоя у окна, с улыбкой на устах, возложив одну руку на стойку, будто лаская свою раковину-домик — полчаса, покуда неоновый массаж не изгладит ярость. В такие минуты он казался все тем же, все в той же манере привечал вновь прибывающих, теребил длинную цепочку ключа, нависавшую над передником, сообщал время, когда спрашивали… и даже если бы кому-то из клиентов доводилось наблюдать его вблизи, пока он купался во всех оттенках красного, лилового, пурпурного, трепещущих на его лице…

— Тедди, чертова ты каракатица, уже высуни нос из своей пещерки и плесни чистого, как слеза, джина из бутылки с надписью «Гилби» в мой стакашек? — …даже тогда цвет его лица легко объяснялся игрой неоновых сполохов — и ничем более.

Но в эту ночь, несмотря на чрезмерное число обидных пощечин, Тедди не много времени провел в лучах своей неонотерапии. Во-первых, он был слишком занят: обескураживающее известие о том, что Стэмперы переводят народ с лесопилки в леса, запустило алкогольный насос почти на ту же мощность, что и поединок Стэмпер — Ньютон недельной давности; и на этот раз Тедди не пригласил официантку из «Морского бриза» себе в подмогу. Поэтому сейчас он, шныряя взад-вперед, не мог позволить себе роскошь своих огненных ванн, даже если и подденет его кто из этих баранов. Это во-первых.

А во-вторых, он и не так нуждался нынче в своих ваннах, как обычно. Не только потому, что раны его, пусть отчасти, исцелял тот фимиам тревоги, что вздымался над столами, мешаясь с сигаретным дымом — «Тедди, черт, поверь мне… тут что-то сильно не в порядке…» — «Да, сэр, мистер Ивенрайт» — «Просто потрава какая-то…» — поднимался к потолку, и сизыми пластами нависал над залой… но и потому, что он сейчас уже смаковал восторг от сладкого предчувствия, воспрянувшего в нем с полуденным звонком от Джонатана Дрэгера. Тот сообщил, что звонит издалека, из Юджина, и попросил об одолжении:

— Я загляну нынче вечером. Не могли бы вы до моего прибытия удержать Флойда Ивенрайта в заведении, а равно — от глупостей. — И уж вовсе взыграло триумфально сердце Тедди, когда Дрэгер добавил: — Мы покажем этим дуболомам, чего можно добиться, имея малость мудрого терпения, а, Тед?

Весь остаток дня и весь вечер этот крохотный уголек доверия пламенел в груди Тедди. Мы, сказал Дрэгер, мы! Такое слово, да еще от такого человека, способно затмить весь неон Орегона!

Ивенрайт заявился после ужина, чуть раньше семи, и лицо его было краснее обычного, а дыхание оторочено сладковатым запахом бренди.

— Да, что-то не в порядке… — снова заявил он, страшно комкая свои черты.

— Что, мистер Ивенрайт?

— А? — Ивенрайт тупо заморгал.

— Вы сказали, будто что-то не в порядке…

— Черт, да, не в порядке. Со стаканом этим — про него толкую. А ты думал, о чем?

Тедди опустил ресницы и уставился на эту лапищу с ее колбасками-пальцами, ороговелыми ржавыми костяшками, придавившую изящный рисунок полированной стойки. Рядом с этим уродством его собственная кисть — неизбывно синеватая от постоянного мытья бокалов, плоть почти прозрачная, точно засоленное мясо, — казалась даже синее и мельче обычного. Он робко ждал, поникнув раболепно и виновато:

— А что с ним, сэр? Со стаканом?

— Ну, прямо щас он пустой — вот что с ним. Для начала мог бы и наполнить чем. Уже что-то.

Тедди достал бутылку и вновь наполнил стопку. Ивенрайт, взяв ее, направился к своему столику.

— С вас пятьдесят центов, мистер Ивенрайт.