я тебе врежу… так ведь?
— Именно так, — сказал я; глядел на него внимательно и почему-то все ждал. Почему? Хоть он и разгадал теперь мой план, голос его был не таков, будто он собирается отказаться от прежних намерений. — А теперь все знают, — сказал я и стал ждать дальше…
(И тут-то до меня дошло. В смысле, впервые по-настоящему дошло, с каким охеренным искусством он все рассчитал. Почти идеально. Он подстроил ситуацию, как силок на птичек, что мы в детстве мастерили — чем больше трепыхаешься, тем туже петля. Он подстроил все так, что куда ни рыпнись — всюду потеряешь. Он зажал меня в такой угол, что выхода, черт побери, никакого: и подерешься — просрёшь, и не подерешься — просрёшь… Вот как он мило все рассчитал.)
…ждал, наблюдая, как он взвешенно анализирует ситуацию. Энди переминался с ноги на ногу в немом замешательстве, будто озадаченный медведь, а я ждал, а Хэнк обдумывал…
(И, прикинув это, я подумал: Малой, вот тут-то твой гений тебя и перехитрил. Потому что слишком уж хорошо ты все обустроил.
— Малой, мы уж слишком досадили друг другу, чтоб сейчас бросить это дело. — Ты так хорошо и безвыходно меня зажал, что мне теперь все равно, смотрит она или нет. — Мы наплевали друг другу во все колодцы, от души наплевали, — говорю. Потому что он слишком перетянул петлю, туже, чем рассчитывал. — И слишком присолили друг другу раны, чтоб сейчас остановиться только потому, что она…)
Я стал было спрашивать, что Хэнк имеет в виду, но он оборвал меня резким, почти непроизвольным поворотом шеи. Его подбородок мотнулся вправо, к дому. Он помедлил, посмотрел на Энди, на меня, потом снова дернул шеей, еще правее… снова на меня, на стикер с черной кошкой у Энди в руках, снова вправо, будто его одергивал невидимый поводок, брошенный над рекой из чердачного окошка. Поводок натянут струной.
Хэнк повернулся на миг лицом к дому, всматриваясь в слабое мерцание за темным окном, затем поводок лопнул, и Хэнк снова обернулся ко мне…
(— Ага, слишком много соли, чтоб так просто разойтись, — сказал я Малышу. Да, он довел до того, что «замять» — труднее, чем смять, и лучше потерять, чем вытерпеть.)
— Ну держись, — сказал Хэнк и глубоко вздохнул, ухмыляясь мне.
(— Потому что мы в этом по уши, — сказал я и вложил ему все свои чувства в скулу.)
Удар удивил меня не больше, чем недавно обнаруженное превосходство в росте. Как занятно, подумал я, созерцая звездочки, выпорхнувшие из скулы. (Малыш принял удар. Он просто стоял, даже не попытался уклониться. Я догадывался, что так и будет, когда она смотрит, потому что это часть его плана, такого складного и умного…) Как занятно, подумал я — Ли откидывается назад, врезается спиной в стену гаража; Энди скачет по причалу, машет руками; Хэнк наступает; Вив смотрит на крохотные фигурки, прижав кулаки к горлу, — как занятно и забавно, подумалось мне, что в ушах звенит и вокруг головы поют птички — точь-в-точь как описывают в боевичках… (От второго удара он сник, и я решил: это все, что он хотел ей показать, что надо было ей увидеть…) Вив настежь распахивает окно, кричит сквозь паутину и дождь: «Хэнк! Не надо!» — а Ли оползает по замшелым доскам гаражной стены. «Хэнк!» Хэнк отступает, приседает, смахнув с головы капюшон куртки, словно кэтчер скидывает маску. (Я слышал, как Вив что-то кричит из чердачного окна, но криком меня уж было не унять.) Ли поднимает голову, стонет… Не удивил меня и второй его удар, забрезживший вдали белым пятнышком и вдруг разбухший огромным, бугристым кулачным молотом, и расплескавшийся во все стороны алым праздничным салютом. (Я снова двинул ему, расквасил нос… вот так сойдет, прикинул я.) «Хэнк! Перестань! Прекрати!» — голос Вив стелется над водой, а Хэнк пригибает голову, глядя, как Ли, пошатываясь, отталкивается от стены. (Но он, чес-слово, снова поднялся. Пришлось еще наварить.) Ли с усилием распрямляется, хмурится, встревоженный онемением и отказом челюстных шарниров. Кажется, функционирует лишь половина челюсти. Рот открывается криво. Хэнк ждет, пока Ли стабилизируется и рот закроется… «Хэнк, нет! Пожалуйста, родной, не надо!» (Я опять врезал ему, покрепче) хорошенько прицеливается и клюет своим кулаком в нос и губы Ли, заботливо не задевая очки… И лишь чуть удивился я, обнаружив себя все еще на ногах, когда алые всплески утихли. Отчего-то все представлялось вполне естественным в тот момент…
(Малыш просто подставлял репу. Ляг и не вставай, все шептал я, ляг и лежи, или встань и дерись, не то я тебе мозги отшибу… а может, и вышибу.) «Хэнк!» — Ли снова отталкивается от стены и вдруг чихает. «Хэнк!» Он яростно чихает трижды, наполняя воздух между ними жиденькой красноватой дымкой. Хэнк ждет в полуприседе, снова заносит руку, (…ее бы пожалел, блин, что придется смотреть, как я загашу тебя до смерти!)… Но, должен признаться, вот что меня потрясло — обнаружить, сморгнув слезы и страх, что я даю сдачи! ИМБЕЦИЛ! НЕ НАДО… «Ли! Хэнк! Нет!..» Рука Ли взлетает, прыгает вперед, будто бы сама по себе, как маленький зверек — за пролетевшей мухой; вес куртки чуть сбивает удар с цели, и кулак, скользнув по подбородку Хэнка, врезается в его кадык. ИМБЕЦИЛ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО, НЕ ОТБИВАЙСЯ! (И тут, думаю, до Малыша доперло, что если ничего не делать, я замордую его до смерти. Потому что наконец он ответил. Может, он почувствовал, что я готов его прибить. Но уже слишком поздно, подумал я. Потому что ты слишком долго ждал, и теперь мне придется тебя прикончить.) Однако же мое громоподобное изумление в сравнении с таковым чувством моего попятившегося, захлопавшего глазами, ловящего ртом воздух братца было лишь легкой озадаченностью. Хэнк припал на одно колено и булькал так, словно пытается проглотить язык, а лицо его представляло собой классическую картинку клинического обалдения. «Что это было? — поражался он. — Кто это меня шандарахнул? (Пожалуй, придется тебя грохнуть, прикинул я.) Что за монстр стоит там, в курточке и штанишках малютки Лиланда, готовый размазать меня ровным слоем? (Потому что нет у меня больше никаких причин не свернуть тебе шею.) Когда же мои первые гордость и изумление поблекли, я обругал себя за потерю контроля. Оно тебе надо — сдачи давать, имбецил? БЕРЕГИСЬ! Вот он повержен, но ты ведь дашь ему подняться, и он снова обрушится на тебя; или ты думаешь, что Вив на всех парах устремится к победителю? Нет, подразни его — но держи себя в руках.»
— Теперь мне следует… — Мой голос патетически дрожал, исполненный мрачной и бесшабашной паники, когда я снова решил его подначить. — Теперь мне следует отойти в свой угол?
Коленопреклоненный Хэнк полуулыбнулся моей попытке сострить, но не обычной своей застенчиво- издевательской скрытой ухмылочкой, а ледяным, безжалостным, крокодильим оскалом, от которого мои мокрые волосы встали дыбом и в гортани пересохло. БЕРЕГИСЬ! — предупреждал голос, а Хэнк сказал:
— Лучше будь гот… гот… — Я попытался утешиться тем фактом, что ему говорить труднее, чем мне: мой впечатляющий удар основательно промял ему глотку, — лучше будь готов отправиться малость подальше! — продолжал он, а голос в моей черепушке заверещал: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ! — Потому что я намерен прикончить тебя к чертовой матери…
При виде Хэнка, вставшего с колена и наступающего на меня с этой замерзшей на лице улыбкой ящера — БЕГИ! ПОКА НЕ ПОЗДНО! — я понял, что мой удар скорее раззадорил его, а не впечатлил. И не промял ничего, кроме разума; теперь же Хэнк был весь — сплошь загнанная бессмысленная ярость. Тот единственный удар поломал клетку зверя! — сказал я себе. НУ ВОТ И ДОСТУКАЛСЯ, И ТЕПЕРЬ ОН ТЕБЯ ЗАМОЧИТ. БЕГИ! БЕГИ, СПАСАЙ СВОЮ ПРЕЗРЕННУЮ ШКУРУ!
(Понимаешь, я не вижу ни единой причины оставить тебя в живых. Ты перемудрил сам себя, что затянул так туго…)
БЕГИ! — надрывался голос, — БЕГИ! Но за моей спиной ярилась река, а про плаванье голос ничего не сказал. И в кои-то веки я был не способен убежать, спасая свою презренную шкуру. Я вовсе не мог отступить. И невзирая на все истерические требования бегства, я мог двигаться лишь вперед. И вот, под вопли ИМБЕЦИЛ! ИДИОТ! под звон в ушах, под бессловесное топтание Энди, под крики Вив над водой, мы с братом наконец всецело и остервенело сплели объятья в нашем первом и последнем, таком запоздалом танце Ненависти, Боли и Любви. Наконец мы перестали валять дурака и валяли друг друга, а Энди задавал ритм своим топотом. Да, это походило на танец. Прильнув друг к другу в пароксизме перезрелой страсти, схлестнулись мы в эпическом сраженье, под
