Порою блажь великая

жалобный скрипичный плач дождя в еловой хвое, барабаны башмаков на пристани дощатой, что были все быстрей, под вой сирен адреналина — аккомпанемент всегдашний этих танцев… и попирали действием мое недоуменье, Энди шок и обалденье Хэнка. (Сейчас мне придется тебя убить. Ты так давно напрашивался…) И для танцоров, до того друг с другом не плясавших, мы выступали слаженно вполне, коль можно так сказать…

Вив с ужасом смотрит, как за пеленой дождя эти двое при участии Энди, скачущего вокруг подобно рефери, сшибаются друг с другом. Она уже не кричит.

— Не надо, — шепчет она. — Пожалуйста, не надо…

(Я вынужден тебя прикончить, потому что ты завел дело слишком далеко…) По преодолении естественных предвзятости и колебаний, сделав первые па, человек проникается духом этой разновидности примитивного гавота и обнаруживает, что танец отнюдь не столь неприятен, как убеждало предчувствие. Вовсе нет. Конечно, он чуть сложнее фокстрота в «Уолдорфе» или мамбы в «Копе», но он же, в конечном рассмотрении, может быть и куда менее тягостным. Ибо, хотя срывание лоскута со скулы способно вызвать огненный звон, обжигающий уши адским пламенем на протяжении танца, кому не доводилось терпеть атаки куда яростнее на тот же орган под умильный и уютненький тустеп? Кожа прекратит звенеть, а ухо — гореть, но доводилось ли вам стерпеть пару метких слов, что перепархивают тихо от щеки к щеке над струнами оркестра гранд-отеля? слов, чья сила будет отдаваться звоном месяцы и годы, и не просто жечь, но обратит мозги в золу? В сем кулачном танце сбой чреват лишь тем, что ты откроешься для тяжкого, проворного удара в чрево — я умудрился дважды декорировать причал давешним золотым яблочком, — но эти корчи боли преходящи, и можно их перенести, твердя себе: «Держись! Должно пройти через секунду»… Когда ж я оступался в танцах более спокойных, и получал удары много легче, медленней и тише — они поныне отдаются болью, что себя усугубляет тем напоминаньем, что, возможно, не отступит никогда.

(Да, он затянул сильнее, чем было ему нужно. До такого края, на котором мне только и остается, что его прихлопнуть. И он понимает. Но. Он будто красной тряпкой перед носом быка размахивал, раз за разом — но зачем, если ему нужна только Вив?)

Мы сверзились и скатились с пристани на щебень берега; пикируясь и рокируясь, мы танцевали рок- н-ролл свой средь придорожной россыпи сырого барахла. И Энди неизменно был с нами, хранил нейтралитет, не подбадривая ни одну из сторон. И голос Вив был с нами, прорезался он сквозь серые промозглые просторы, умоляя Хэнка прекратить. И глас иной орал из серой кельи мозга — ИМБЕЦИЛ — и требовал того же от меня: БРОСЬ ДРАТЬСЯ! ЖИЗНЬ СПАСАЙ, БЕГИ! ОН ВЕДЬ УБЬЕТ ТЕБЯ!

(Все равно что донимать вечными подколками парня с пушкой, пока он… Но почему он не сдается?)

ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО НЕ МОЖЕШЬ ЕГО ОДОЛЕТЬ. БУДЕШЬ ДРАТЬСЯ ДАЛЬШЕ — ОН УБЬЕТ ТЕБЯ. ЛЯГ! ХВАТИТ!

(Все равно что щекотать медведя прутиком, пока он… — Но если он уже понял, почему он?..)

ОН УБЬЕТ ТЕБЯ, разорялся Надежа-Опора, ЛЯГ! Но что-то произошло. В кулачной драке наступает такой момент, когда скула рассечена или нос сворочен — с таким звуком в черепушке, словно кто-то бросил электролампочку в грязь, — когда понимаешь, что самое худшее уже пережил. НЕ ПОДНИМАЙСЯ! Взывал из тени голос, когда я силился высвободиться из темно-зеленого невода ягодных кустов, куда меня отбросило могучим, затмевающим глаза правым. ПРОСТО ЛЕЖИ ЗДЕСЬ. ВСТАНЕШЬ — И ОН ТЕБЯ ПРИКОНЧИТ!

И этот голос, впервые за долгое-предолгое царствование над моей психикой, столкнулся с оппозицией. «Нет, — сказал некий незнакомый голос в моей голове. — Не пойдет».

ДА. ЕЩЕ КАК ПОЙДЕТ И УБЬЕТ. ЛЕЖИ ТИХО.

«Не пойдет, — снова оспорил негромкий крамольный голос. — Нет, он не может тебя убить. Его злость уже истощилась. Худшее ты пережил».

НЕ СЛУШАЙ! БЕГИ, СПАСАЙСЯ! ОН ЗАБЬЕТ ТЕБЯ ДО ОТКЛЮЧКИ, А ПОТОМ ПРИДУШИТ, БЕСПОМОЩНОГО. НЕ ВСТАВАЙ, РАДИ БОГА!

«Меня послушай. Он не убьет тебя. Если б хотел — мог бы насадить на кол, подпирающий гараж. Или зарезать своим ножиком. Или просто растоптать тебе голову башмаками, пока ты искал свой зуб в груде гравия. Он не пытается тебя убить».

«ВОТ КАК? — тот первый голос прекратил вопить и вопросил с заносчивым лукавством. — А ЗАЧЕМ ЖЕ ТОГДА… МЫ ТРЕПЫХАЕМСЯ В ЭТОМ ЯГОДНИКЕ? ЧТОБ ОПЯТЬ ВЫПОЛЗТИ НА ГРАВИЙ И ПОТЕРЯТЬ ЕЩЕ ЗУБ? ЕСЛИ… ОН НЕ СКЛОНЕН К СМЕРТОУБИЙСТВУ, КАКИЕ АРГУМЕНТЫ У НАС В ПОЛЬЗУ САМОЗАЩИТЫ СТОЛЬ УПОРНОЙ?»

На секунду я прекратил свою тернистую борьбу, озадаченный этим новым маневром. Да, раз уж ты заговорил об этом — зачем? Я размышлял над сим вопросом, а мир вокруг моего левого глаза стремительно скукоживался до щелочки с синей каемочкой. Правда, зачем? И Хэнк, ошибочно приняв мое колебание за капитуляцию, нагнулся и подал мне руку. Я принял ее, и он выдернул меня из кустов…

(Потому что если он знает уже, что я могу, мог убить его — мог бы убить его… убил бы! убил бы, чес- слово, если б он продолжал просто так стоять и позволять мне дубасить себя на глазах у Вив… вот как мог бы утонуть под машиной там, на пляже, в Хэллоуин, если б пришлось… но на сей раз он не просто стоял, на сей раз, к моему непреходящему изумлению, Малыш сопротивлялся, даже когда она увидела все, что нужно…)

— Ну? — спросил Хэнк. — Получил, что хотел?

Я был ему благодарен:

— Пожалуй.

— Чертовски радует… потому что я весь изгваздался до невозможности. Пошли мыться. (На сей раз он дрался, зная, что некому вытащить его из этого переплета, возможно, смертельного… он полз, поднимался… некому вытащить, кроме него самого.)

Мы подошли к причалу и присели на корточки, поплескали водой на лица. Я поднялся, чтоб достать из лодки альбом с фотографией Вив, потом вернулся. Энди молча протянул носовой платок, и мы молча воспользовались им по очереди. Не было больше крика, ни за рекой, ни внутри головы. Не было топота, не было голосов… все тихо.

(И когда я увидел это — забыл о своей братоубийственной блажи. Во-первых, я к тому моменту уж порядком подостыл. И начал понимать, что, знает ли об этом Ли, не знает ли, но он втравил меня в потасовку не просто чтоб завоевать расположение Вив… а во-вторых, не такая уж легкая работенка, человека угробить — и пофиг, какое там сердце горячее у тебя под рубашкой — если этот человек активно возражает.

Мы покончили с умыванием и подошли к гаражу. Малыш был, казалось, изрядно ошарашен всем действом, как и старина Энди, да и сам я, наверно. Никто из нас и не подозревал, что Лиланд у нас такой шустрый.

— Что ж, можешь взять джип, если хочешь, — сказал я. — Я задержусь — надо, пожалуй, с Энди поговорить про этот пожар на лесопилке…

— Но как ты его заберешь из города? — спросил Ли. — Да я на попутке доберусь… мне не привыкать.

— Нет уж. — Я похлопал джип по капоту: он был еще теплый. — Бери машину. Я пошлю… кого-нибудь за этой крошкой, с Энди.

Ли на это ничего не сказал: он этак оченно благоговейно уставился на то окно. И у меня возникло желание малость его подколоть.

— Об одном прошу: будь с ней поласковей. Порой капризная штучка.

— Что? — спросил он; обожаю этак его дразнить; всегда обожал. — О ком ты…

— О машине. Так будешь с ней поласковей?

Он посмотрел на причал.

— От всего сердца…

— Может, ей понадобится заправка. — Я вынул бумажник. — Дать тебе денег?..

— Нет. Обойдусь. Сбережениями и полисом.

— Уверен? Если еще нужны деньги будут — позвонишь? Не стесняйся.

— Обещаю.