Порою блажь великая

просто подспорье в уборке каталажки и торговле арбузами. И я хочу еще много необычных вещей, вроде стрижки «под пажа», хорошей швейной машинки, канарейки, выводящей тирольские трели, как была у мамы… но больше всего я хочу для кого-то значить хоть что-то, чуть больше тюремной кухарки или арбузной весовщицы.

— Что-то — что? Кем ты хочешь быть-то?

— Кем только этот Кто-то пожелает, наверное. — Судя по тону — наверняка.

— Черт. По мне так не бог весть какая великая мечта. А ну как этот Кто-то пожелает заиметь кухарку или арбузную няню, что тогда?

— Не пожелает, — ответила она.

— Кто? — спросил Хэнк, с большей страстностью в голосе, чем намеревался. — Кто не пожелает?

— Ой, я не знаю. — Она засмеялась и снова ответила на невысказанный вопрос: — Просто Кто-то. Кем бы он когда-нибудь ни оказался.

Хэнку полегчало.

— Во здорово-то! Ждать, чтоб когда-нибудь оказаться кем- то для Кого-то, невесть кого. Да, но тут загвоздка. Как ты узнаешь этого Кого-то, когда встретишь?

— Я не узнаю… — сказала она и села, скользнула через борт пикапа с ленивой кошачьей грацией. Она стояла на влажно-песчаном берегу канала, закалывая волосы на затылке. — Он сам узнает. — И она повернулась к Хэнку спиной.

— Эй! Куда это ты?

— Все в порядке, — ответила она шепотом. — Окунусь. — И ступила в воду так деликатно, что не потревожила даже лягушачий хорал по берегам. То звонит колокол Хэнка…

Луны на небе не было, но ночь была светла и чиста, и девичье тело, казалось, сияло своей нагой белизной. И как она умудряется сохранять такую кожу, недоумевал Хэнк, в стране, где даже бармены бурые от загара?

Девушка снова принялась напевать. Обернулась лицом к пикапу и несколько мгновений смотрела на Хэнка, стоя по щиколотку в пруду, полном звезд и хлопкового пуха. Затем, по-прежнему напевая, начала пятиться в глубину. Хэнк смотрел, как ее белое тело постепенно растворяется в темной воде — колени, упругие спортивные бедра, чью женственность подчеркивала лишь точеная талия, живот, бугорки сосков — пока одно лицо не осталось бесплотно колыхаться над водой, над хлопковым пологом. Зрелище было невероятное. «Яйца конские! — прошептал он, завороженный. — Она — просто нечто!»

— Люблю воду, — безо всякого пафоса отметила девушка и скрылась совершенно, без ряби и зыби, так зловеще, что Хэнку пришлось сдерживать себя, уговаривать: пруд в самом глубоком месте — всего четыре фута. Будто в трансе он смотрел на водную гладь. Ни одна девица его так плотно не цепляла; и пока она была под водой, он недоумевал, не то со смехом, не то со страхом: кто кого тут больше добивается?

А небо, как он только что заметил, больше не казалось сделанным из фольги.

Он задержался еще на день, свиделся с ее тетушкой, женой шерифа. Коротая время за чтением детективных журналов, ждал ее возвращения из «авгиевых конюшен» каталажки. Он по-прежнему не сумел выяснить ни точного ее возраста, ни деталей прошлого, вообще почти ничего, хотя выведал у этой тетушки с проволочной шевелюрой, что родители девушки мертвы и обитает она преимущественно во фруктовой палатке у трассы. Они снова провели ночь в пикапе, но Хэнк уже затосковал. Он сказал девушке, что на рассвете ему надо трогать в путь. Но он обязательно вернется, о'кей? Она улыбнулась и сказала, что все было замечательно. Когда же он ударил по кикстартеру, вернув мотоцикл к шумной жизни, она забралась на капот пикапа и стояла там, в серой рассветной дымке, махала рукой вслед белому пыльному шлейфу, что он тащил за собой, пока вовсе не скрылся из виду.

Через Денвер, через перевал Кроличьи Уши — в Вайоминг, где ледяной ветер так попортил его лицо, что пришлось обратиться к доктору, за рецептом мази… дальше — Юта, еще одна драка, на сей раз — в Городе Святых… вдоль Змеиной Реки, и мошка дохла, колотясь о стекла его очков… в Орегон.

И когда он вырвался из петляющего ущелья Сантиам на зеленые просторы долины Уилламетт, он вдруг понял, что описал почти полный круг. Курс — все время на запад. На запад он отплыл из Сан- Франциско, через два года сошел на берег на Восточном Пирсе Нью-Йорка, куда некогда ступила нога далекого его пращура. И дальше — по прямой, пока не замкнулся круг.

С ревом скатился он с отрогов Берегового хребта, пронесся мимо старого дома за рекой, даже не притормозив. Он горел желанием вновь повидаться со старыми добрыми лесорубами, что населяли город. Ребятами со стилем и стержнем. Уверенной поступью триумфатора вошел он в «Корягу».

— Будь я проклят, если в этой берлоге что-то изменилось с моего отбытия. Привет, Тедди.

— Ну здравствуйте, мистер Стэмпер, — вежливо отозвался Тедди. Остальные заулыбались, рассеянно помахали.

— Гони бутылку, Тедди! Целую бутылку. Смерть «Джиму Биму»! — Опершись локтями о барную стойку, он осиял ухмылкой завсегдатаев, сидевших за своими обедами с пивом.

— Мистер Стэмпер… — робко начал Тедди.

— Как ты, Флойд? Жирком оплыл? Мел… Лес. Подваливайте, ребята. Давайте, раздавим по маленькой… Тедди, ну что ты там копошишься?

— Мистер Стэмпер, в Орегоне запрещено законом продавать в барах виски целыми бутылками. Вы, должно быть, забыли.

— Я не забыл, Тедди, я просто вернулся домой с войны. И хочу немного расслабиться. Верно, ребята?

Загудел музыкальный автомат. Ивенрайт глянул на часы, встал и потянулся.

— Верно, только лучше уж разопьем эту бутылку в субботний вечер, Хэнк. Ужинать уже пора.

— Мистер Стэмпер, я не могу продать…

— Я тоже так думаю, Хэнк, — сказал Лес. — Но все равно чертовски рад тебя видеть.

— А вы что скажете, черти полосатые? — добродушно обратился Хэнк к остальным. — У вас тоже свои тараканы в голове, да? Ладно, я и один управлюсь. Тедди?

— Мистер Стэмпер, я не могу продать…

— Ладно, ладно. Вместе разопьем. Позже. Увидимся, пташки! Покатаюсь, погляжу на город.

Они попрощались с ним, его старые друзья со стилем, стержнем и тараканами в голове, а он, уходя, задумался: что такое с ними приключилось? Они были такими усталыми, напуганными, сонными. Оказавшись на улице, он обратил внимание, как уныло смотрятся горы, и озадачился: неужто весь мир скукожился, пока Хэнк за него сражался?

Он проехал мимо бухты, мимо торговых причалов, где тупорылые сейнеры дизельно гудели — «будда, будда, будда» — а рыбаки вываливали тускло-серебристого лосося в контейнеры. Мимо съежившихся хижин и облюбованных чайками помойных куч в дюнах вдоль дороги к берегу. Мимо груд плавника — пока наконец его мотоцикл не остановился у самой пены прибоя, увязая колесами в плотном сыром песке. Хэнк замер, не слезая с мотоцикла; добросовестно ждал чего-то великого, некоего мистического откровения, которое, озарив сознание, навечно внесет ясность. Он затаил дыхание, будто колдун на пороге сотворения заклятия, которое потрясет мир. Он был первым Стэмпером, совершившим полное кругосветное путешествие на запад. Он ждал.

А чайки кричали над водой, а песчаные букашки копошились в тушках мертвых птиц на берегу, и волны плескались в сушу с методичностью тикающих часов. Хэнк громко расхохотался и топнул ботинком по кикстартеру.

— Оки-доки! — сказал он, смеясь, и снова даванул кикстартер. — Оки-доки, оки-доки, оки-доки…

Потом он вернулся, с песком за отворотами штанин и с цинковой мазью на носу, в свою ветхую цитадель на том берегу алчной реки. И застал отца, как водится, на дамбе, при молотке, гвоздях и толстом тросе: отец, как водится, боролся с рекой, чтобы та еще чуть-чуть подождала.

— Я вернулся домой, — известил он старика и поднялся по мостку.

Несколько месяцев в гомонливом лесу, среди дыма, ветров и ливней. Чуть больше — на лесопилке, где, думал он, работа в помещении умиротворит иммигрантское сердце, где цинковая мазь цивилизации