исцелит его обветренную шкуру скитальца. Одно время ему даже удалось убедить себя в том, что ему вправду нравится восседать за пультом с рычагами и кнопками, приводящими в движение послушные его воле огромные машины. А с первым же проблеском весны он снова вернулся в леса. Но это
В то лето он трудился самозабвенно, как не трудился с самых тренировок перед чемпионатом штата по борьбе — тогда он учился в последнем классе Вакондской школы. Но в конце сезона, когда он отточил свое мастерство до бритвенной остроты, не оказалось ни соревнования, ни противников, чтоб класть их на лопатки, ни медалей.
— Я снова отъеду, — известил он отца по осени. — Нужно проведать кой-кого.
— Да что ты
Хэнк ухмыльнулся в разъяренную до багрового физиономию Генри:
— А что? Да, мне надо кое-кого повидать, Генри, чтоб поглядеть, не окажусь ли я Кем-то. Я отлучусь всего на пару недель, не больше. И перед отбытием я тут дела налажу как надо.
Он оставил старика кипеть и ругаться на дамбе, а сам пошел в дом и через два дня, проведенных над учетными книгами с Дженис и в лесах с Джо Беном, собрал маленький рюкзак, принарядился в новые тесные штиблеты и новый джемпер на «молнии» и сел в поезд, идущий на Восток.
Той осенью в городке не было арбузной ярмарки, но клеенчатое полотнище, возвещавшее прошлогоднее событие, по-прежнему висело поперек деревянной арки. Оно трепыхалось и хлопало на красно-песчаном ветру, выцветшие буквы облупились и опадали под колеса поезда диковинными осенними листьями. Первым делом он отправился в каталажку, где дядя указал ему путь и продал подержанный пикап «шевроле», изъятый за долги. Покинув кутузку и дядю, он нашел Вив у шоссе в крытой толем фруктовой палатке. Вив была занята тем, что острой палочкой чертила предполагаемый вес на зелено-вощеных арбузных шкурах: глянет, подумает пару секунд — и выводит цифру.
— Наугад, что ли? — спросил он, подойдя со спины. — И не боишься ошибиться?
Она распрямилась, поглядела на него из-под руки козырьком: каштановая челка липла к бровям.
— Обычно я угадываю довольно точно, — сказала она.
Она попросила его подождать за муслиновой занавеской, что отделяла ее крохотную комнатку от остального помещения магазинчика. Хэнк решил, что она стыдится убожества своего жилища, и без слов повиновался, а она нырнула за занавеску и стала собираться. Но то, что он ошибочно принял за стыд, было скорее благоговением: в этой маленькой захламленной комнатушке, служившей ей домом с самой смерти родителей, Вив исповедовалась себе, словно монашка перед причастием. Ее взгляд блуждал по обшарпанным стенам — открытки, газетные вырезки, букеты засохших цветов, все эти украшения ее детства, что, она понимала, нужно покинуть, как и сами стены, — пока, наконец, ее глаза не встретились с другими, глядевшими на нее из зеркальца в овальной деревянной рамочке. Лицо ютилось в нижней части зеркала, чтобы избежать шрама в надтреснутом стекле, но, казалось, не замечало неудобства: солнечно улыбалось ей, желая удачи. Она еще немного посмотрелась в зеркало, принесла безмолвную и страстную клятву верности своим святым и старым мечтам, надеждам и идеалам, что хранили эти стены, и, укоряя себя за ребячество, поцеловала на прощанье личико в стекле.
И она вышла с маленькой ивовой корзинкой в руке, в хлопчатом платье, желтом, как подсолнух, в широкополой соломенной шляпке — только что бирки сорвать успела, — и лишь с двумя просьбами перед отбытием.
— Когда мы приедем туда, в Орегон… знаешь, чего бы я хотела? Помнишь, я говорила, что хочу завести канарейку…
— Сахарная моя! — перебил Хэнк. — Я куплю тебе целую стаю птиц, если хочешь. Мы заведем столько голубей, воробьев, какаду, канареек, что земля будет пухом… устлана. Зачем же ты запихала свою шикарную прическу в такую маленькую шляпку? Мне больше нравится, когда ты во всем многоволосье, и…
— Да знаешь, эта пыль, копоть…
— Тогда, может, сразу выкрасить их в черный? — Он засмеялся, подхватил ее скудный багаж и потащил ее к пикапу. — Но подстригать не станем ни за что.
И вторую свою просьбу она так и не высказала.
На новом месте ей полюбились и буйство зелени, и старик Генри, и Джо Бен со своей семьей. Она быстро освоилась с укладом жизни Стэмперов. Когда Генри попрекнул Хэнка тем, что привел в дом тощую ледащую Мисс Мышку, Вив вознамерилась во что бы то ни стало изменить мнение старика и в первой же совместной охоте на енотов перещеголяла, перепела и перепила всех мужиков, так что домой ее тащили на импровизированных носилках из ветвей, как индейского вождя, раненного в бою, а она хихикала и орала песни. После этого старик бросил ее гнобить, а она побывала еще на многих охотах. Ее не привлекала смертельная часть мероприятия, когда собаки задирали визжащего енота или лисицу, но нравились сами походы, нравилось быть со всеми, и она позволяла им думать, что остальное для нее не важно, — если уж им так угодно думать. Она умела быть такой, какой им угодно было видеть ее.
Но вживаясь в дела Стэмперов, она была по-прежнему лишена своего, только ей принадлежащего мира. Это беспокоило Хэнка, и он решил отвести ей персональную комнату — «Не для спанья, конечно, просто место, где бы ты могла уединиться, строчить на машинке, все такое… ну, чтоб только твое было, понимаешь?» Она не совсем поняла, но идея ей глянулась. Во-первых, там можно будет держать птичку, его подарок, чтоб не раздражала прочее семейство. А во-вторых, Вив знала, что, выделив персональную «швейную комнатку» ей, Хэнк сам будет чувствовать себя комфортнее в своем мире, куда Вив хода нет, в кипучей и жесткой жизни, которая была для него тем, чем комната должна была стать для нее. Бывало, Хэнк, вдосталь нагулявшись в Ваконде, возвращался как раз, чтобы встретить Джо Бена, идущего на утреннюю службу в церковь, — и Хэнк заходил к Вив, читавшей у себя на низком диванчике, садился перед ней на жесткий стул и живописал свои ночные приключения в городе. Вив слушала, поджав колени, а потом гасила лампу и увлекала его в постель.
Все эти его городские похождения нисколько ее не тревожили. По сути, единственным свойством мужниной натуры, вызывавшем хоть какую-то ее досаду, был зубодробительный стоицизм Хэнка перед лицом боли; бывало, они раздевались, ложась в постель, и вдруг Вив разражалась яростными слезами, заметив на бедре Хэнка глубокий красный шрам, уж тронутый гноем.
— Почему ты мне ничего не сказал? — укоряла она.
Хэнк застенчиво ухмылялся:
— Да ладно, подумаешь, царапина.
Она заламывала руки:
— Черт бы тебя побрал! Тебя и твои проклятые царапины!
Такие сценки всегда забавляли Хэнка и заставляли его сиять мальчишеской гордостью за то, что он так долго умудрялся скрывать от жены свои лесоповальные раны. Однажды, когда толстый комель на отскоке сломал ему ребро, она узнала об этом, лишь когда он снял рубашку для стирки. А лишившись двух пальцев, прищемленных тросом лебедки, он просто замотал обрубки тряпкой и ни словом не обмолвился о происшествии, пока Вив не поинтересовалась, почему он сидит за обеденным столом в перчатках. Тогда он тряхнул головой, будто извиняясь за рассеянность, и сказал:
— Ах да! Совсем забыл снять… — И непринужденно стянул перчатку с изувеченной кисти, бурой от крови и ржавчины троса. Вив полчаса в истерике промывала рану, пока не уверилась, что всей его руке не грозит участь трех или четырех потерянных дюймов.
Порой жена Джо Бена, Дженис, зажимала Хэнка в углу и с многозначительной ухмылкой, по-совиному торжественно округлив глаза, корила его за неуважение к тайным духовным нуждам Вив, что не дает бедной девочке возможности быть полноценной женой.
— Ты хочешь сказать, быть нянькой, Джен? Ценю твои добрые намерения, но скажу вот что: Вив — полноценная жена. А когда ей будет охота с кем-то понянчиться — я подарю ей котенка. — Да и потом, добавлял он про себя, чтобы представить себе чертовы тайные духовные нужды Вив и понять, что с ними делать, надо знать ее лет сто. Настроиться точнехонько на ее волну. А Джен, может, и смыслит в людских нуждах — да не так много смыслит…
