Порою блажь великая

на берег, (…первая охапка сведений касалась меня самого…) Соответственно, кто бы то ни был — лис, олень или пропащий пьяница, — в его намерения неизбежно входит самоутопление.

— Может, и так, но вот прикинь: с пьянчугой-то все ясно, но вот с какого перепугу старой лисице в такое отчаяние впадать, чтоб счеты с жизнью сводить?

— Да с того же самого! С того же самого! (…и глубины той неразумной беспечности, до которой я позволил убаюкать себя с тех пор, как уехал с Востока…) Ты уверен, что эта несчастная наивная зверушка не обладает той же способностью к восприятию жестокостей этого мира, что и пьяница? Ты уверен, что ее не преследуют такие же лютые сонмы демонов, как и депрессивного алкоголика? Ты только послушай демонов этой лисички…

Генри посмотрел на сына, порядком озадаченный:

— Но все равно это не значит, что так-таки уж непременно топиться надо. Она могла бы развернуться и принять драку.

— Со всеми сразу? Разве это не такая же верная гибель, как и в море? Только что куда болезненней…

— Может, и так, — медленно ответил Генри, решив, что, если уж ему все равно не дано постичь заковыристые ходы мысли сына, можно хотя бы над ними потешиться. — Да, может, и так. Говорю ж, ты малый образованный. И умом востер, как мне тут сообщали. Но то же самое… — улучив момент, он проворно ткнул кончиком клюки Ли под ребра, — …мне всегда твердили про лис. Йи-хо! — Плюхнувшись обратно на свой мешок, он наслаждался нервической реакцией Ли на клюку. — Йи-хо-хо! Видала, Вив, солнышко, как он с полтычка взбодрился? Видала, как он подскочил? И как мне сказывали, с лисицами точь-в-точь такая же фигня! Йи-х о-хо!

…Одна под истыканным иголками пологом неба, что покоится на массивных колоннах сосен и елей, гончая Молли, расплескивая брызги, устремилась через узкий ручей, по краям уж отороченный кружевными рантами льда. Вскарабкалась на берег, тычется носом в листья папоротников, мечется туда- сюда в поисках потерянного следа. МЫШЬ МЫШЬ ОЛЕНЬ ЕНОТ? МЫШЬ… и — гхав-УУ ГХАВ-УУУ!.. Ли в своей комнате прикидывает, как бы изложить в письме всю эту историю, без которой Питерсу трудновато будет уразуметь расклад.

Так много всего… И я бы извинился, что не писал столь долго, не будь я уверен, что куда больше любых извинений тебя порадует затейливая предыстория сего послания, описанная моим бесподобным слогом. Прежде всего, имела место грандиозная охота на лис (одну штуку), в ходе коей я предпринял попытку наладить контакт с женой моего братца (позже ты поймешь, зачем, если еще не догадался), и эта рутинная задача несколько обескуражила меня…

А Вив, сама несколько обескураженная, возлежит на мешке с резиновыми утками, чувствует, что рука Ли снова ожила, прикидывает, как бы пресечь эти тайные ласки, не привлекая к ним внимание старика, прикидывает, хочет ли их пресекать…

— Да, знаете, что? — Генри повел плечами, посмотрел сквозь сощуренные ресницы на сплетающиеся языки огня. — Мы вот про лисью охоту заговорили, и я тут вспомнил. Сколько-то годков тому назад, когда Хэнки было не то десять, не то одиннадцать, вроде того, мы с Беном взяли его на охоту в округ Лэйн — и вышел форменный анекдот. Значит, жил там один фермер, мой друган, и он клялся-божился, что, дескать, повадилась к нему лиса, да такая невообразимо ушлая, что ни отрава, ни капканы, ни пуля ее не берут. И он, значит, обещал нам пять долларов наличными, если мы покончим с этим рыжим дьяволом, во имя, значит, мира в его курятнике…

…Вив чувствует, как его ладонь скользит по ее шее, чашечкой накрывая горло, пальцы такие тонкие и нежные под свежим панцирем мозолей. Ли наклоняется, и его шепот шелестит по самой ее щеке:

— Помнишь тот первый день, когда мы встретились? Ты плакала…

— Шшш!

— …я и сейчас порой слышу, как ты плачешь по ночам… — Ох! Он чувствует, как маленькая жилка у нее там…

— А к тому времени, как я припоминаю, малютка Хэнки сам вырастил из щеночка отборную такую суку, кунхаунда голубого. Да, ей тогда месяцев шесть или восемь было, дивная молодая сучка. И Хэнк, значит, души в ней не чаял. Он до того уж ходил с ней на охоту, раз или два. Но только без своры, чтоб она показала, чего сама по себе стоит. И вот он решил, что эта невообразимая лиса — и есть настоящее боевое крещение…

…он ведь должен чувствовать, как затрепетала, забилась эта жилка; почему он не прекратит?

— Шшш, Ли: Генри заметит. Да и я, кстати, тоже слышу иногда, как ты плачешь по ночам. Теперь искры прянули наперегонки прямо в небо. Точно крохотные ночные фениксы…

— Правда? Так может, мне стоит объясниться… — …все выше летят эти ночные жар- пичужки, а затем исчезают…

— Но штука в том, что как раз когда этот мой кореш пригласил нас на свою лису, у голубой Хэнковой суки началась течка, и ее приходилось держать в сарае взаперти, чтоб не поимел какой-нибудь смердящий выродок. Хэнк, а он все горел желанием взять ее с собой, сказал-де, когда травля пойдет, другие собаки и думать забудут про его целочку. А Бен, значит, говорит: «Черт, парень, не рассказывай только своему дяде Бену, про что звери забывают, а про что нет: эти кобели промчатся мимо целого лисьего леса, чтоб залезть на твою девчонку… Уж я-то знаю толк в таких делах…» А Хэнк — тот говорит, мол, на сей счет не извольте тревожиться, мол, моя- то псинка удерет от любого, что бегает на четырех лапах, потому даже пофиг, кто там за ней погонится…

…Генри — ночной ястреб, угнездившийся в пламени костра.

— Шшш, Ли.

— За него не беспокойся, Вив… — Ему все равно, услышит ли Генри? — Он нас не услышит: слишком увяз в своем трепе. — И не хочет оставить меня в покое, чтоб мы могли просто посмотреть на эти искры, послушать далекий зов одинокой собаки? (разбрасывая когтями жидкую грязь, оскальзываясь, на полном скаку огибая пни… бревно по курсу! Не сбивая темпа, Молли ветром взмывает над ветровалом, поджав передние лапы к исцарапанной в кровь груди, раскинув уши подобно крылышкам-стабилизаторам; на пике прыжка, за невесомой, космической массой кустов она впервые видит его, впервые с того момента, как он проломился сквозь свору, — округлый черный увалень, испещренный бликами луны, продирается сквозь влажные папоротники: гхав- ОУУУРР! — и она распрямляет передние лапы, чтоб закогтить земную твердь и продолжить бег), одинокий лай, такой далекий и такой чарующий… не хочет? — Вив, выслушай меня, пожалуйста.

— Шшш, я слушаю треп Генри.

— А Бен — тот говорит: «Генри, я б, оно, конечно, разрешил парню взять эту самую егойную Иезавель… кабы вместо охоты хотел поглазеть на групповое изнасилование — тогда бы точно ни разу не сомневался!» А Хэнк, стал-быть, говорит, что нам придется взять ее, потому как другой такой охоты и другой такой лисы — еще сто лет ждать, и хоть говорят «век живи — век учись», да собачий век короток.

…рука давит, немощное отчаянное движение:

— Но я должен поговорить с тобой… с кем-то… пожалуйста! Быть может, другого шанса у меня не будет. — Но разве не чувствует он, как тяжко бьется сердце?

— Нет, Ли, не надо…

— Ну, шумели мы шумели по ентому поводу, и уж не знаю, каким макаром, но Хэнк уломал-таки Бена взять псину просто на прогулку, чтоб она просто посмотрела на охоту, но с поводка — ни-ни. И Бен махнул рукой. «Но слушай, — говорит Бен. — Ты повезешь свою потаскуху в кабине, на коленках или где хочешь, но только чтоб она за всю дорогу ни в какое развратное соприкосновение с