показались черные блестящие глаза медведя: он смотрел на собаку с недоумением, чуть ли не с сожалением. Едва не до паники сжигаемая жаждой, она бросилась обратно по гребню, к памятному ей ручью.) Убедившись в том, что они не слышат ничего, чего бы не слышал он сам, Генри умудренным глазом посмотрел вниз по склону и определил: — Тот медведь, он или удрал от нее, или задрал, одно из двух. — Извлек из кармана часы, поднес к свету костра, сделал вид, что разбирает диспозицию стрелок. — Что ж, вы как хотите, а я так думаю — тема закрыта. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как всякие дерьмоеды травят маленькую лисичку. Да и по-любому, похоже, они ее почитай что взяли. Пойду-ка я, пожалуй, домой. А вы, детишки, еще посидите, наверно?
— Да, мы еще останемся, — ответил Ли за обоих и добавил: — Дождемся Хэнка с Джо Беном.
— Ну, валяйте. — Он подхватил свою клюку. — Но сейчас небось они уж изрядно отсюда отмахали. Доброй ночи. — И он истаял во тьме, прямой и зыбкий, будто призрак старого дерева, блуждающий по полуночному лесу в поисках своего пня.
Наблюдая исход Генри, Ли нервно теребил свои очки — отлично! Теперь уж можно говорить открыто, без этих киношных шпионских глупостей. Теперь можно просто поговорить… Боже, Генри ушел, теперь мне придется говорить! — и он ждал, пока не затихнут шаги старика.
…Молли то сбегала, то скатывалась с гребня. К тому времени, как она отыскала ручей, ее шкура курилась, язык плавился — ЖАРКО ЖАРКО ЛУНА ЖАРКО а та штука, прицепившаяся к задней лапе, теперь стала большой, как сама лапа. Больше. Больше, чем все ее горящее тело. — Как только топот и ругань старика скрылись в ночной тиши холмов, Вив снова обернулась к Ли, все с той же испуганной непонимающей гримасой, ожидая объяснений его агрессивному отступлению. И уж тем более — объяснений его ласкам. Лицо его непреклонно. Он бросил теребить очки, вытащил прутик из костра и теперь дует на горящий кончик. Его лицо. Пламенеющий уголек скрыт в чашечке его ладоней, но все равно… всякий раз, когда он дует, черты его озаряются, будто изнутри, пламенем куда жарче жалкой искорки на конце веточки… Словно что-то горит внутри, рвется наружу, горит, так отчаянно стремится на свободу.
— Что такое? — Она касается его руки. Он коротко, горько смеется, швыряет прутик обратно в костер.
— Ничего. Прости. За то, как я вел себя. Забудь, что я наговорил. Порой у меня случаются подобные припадки безудержной правдивости. Но, как говаривала Леди Макбет: «Припадки эти коротки» [52]. И не тревожься обо мне. В том не твоя вина.
— Да в чем не моя вина? Ли, что ты пытался мне сказать, пока Генри не ушел? Я не понимаю…
Он оборачивается на ее вопрос, взирает на нее с веселым удивлением, улыбается собственным мыслям.
— Разумеется. О чем же я думал. Конечно, это не твоя вина. (И все же, в свете того, как потом обернулось дело, вина ее была огромна…) Он нежно касается ее щеки, ее шеи, где покоились его пальцы, словно в подтверждение чему-то… — Ты ведь не знала. Да и откуда тебе знать? (…хотя в тот момент я этого не мог и предположить.)
— Не знала чего? — Она понимает, стоило бы разозлиться на него за его слова и за… за другие вещи… Но этот чудовищный испепеляющий голод в его глазах! — Ли, объясни, пожалуйста… — Ничего не объясняй! Оставь меня. Я не могу быть чьим-то Чем-то! — В чем ты начал признаваться?
Ли подошел, сел у костра… Тело Молли рухнуло в до треска холодную воду. Она попыталась напиться, но ее опять вырвало. Наконец она растянулась на животе, оставив над поверхностью лишь глаза и жадно раздувающиеся ноздри. ЖАРКО ЖАРКО ХОЛОДНО холодная луна ЛУНЫ ЖАРКАЯ ЖАРКАЯ ЖАРКАЯ… Он уселся на мешок, лицом к ней, и обеими руками сжал ее ладонь:
— Я постараюсь объяснить, Вив. Мне нужно кому-то объяснить! — Он говорил медленно, следя за ее лицом. — Когда я жил здесь, в детстве, я считал Хэнка самым большим человеком на свете. Мне казалось, он все знает, все может, и что ему принадлежит все в этом лесорубном и лесосплавном мире… кроме одной вещи, которую я считал сугубо своей. Что это за вещь — не так уж важно… считай, что абстракция, вроде чувства собственной значимости, самоуважения. Важно лишь, что она была нужна мне, как всякому ребенку нужно что-то всецело свое, собственное, и мне казалось, что оно у меня есть, навсегда, и никто никогда у меня это не отнимет… а потом мне показалось, что он отнял это у меня. Следишь за моей мыслью?
Он дождался ее понимающего кивка — теперь его глаза мягче, нежнее, теперь они подобны его рукам; но этот жар никуда не исчез — и продолжил.
— И я постарался вернуть себе это — мою… вещь. Ибо мне она была нужна больше, чем ему, Вив. Но выяснилось… даже когда я вновь ее обрел… что мне с ним не тягаться. Она уже никогда не была снова моей, не была всецело моей. Потому что я не мог… никогда не мог занять его место. Понимаешь? Я был слишком мал, чтоб заполнить его место. — Он отпустил ее руку, снял очки, двумя пальцами помассировал переносицу (в своей неудаче с Выходом на Чистоту в тот вечер я, разумеется, обвинил Хэнка…), и долго сидел молча, прежде чем повел речь дальше, (…хотя ныне знаю, что ее вина не меньше, чем брата, или чем моя, или чем вина еще с полудюжины главных персонажей драмы, живых и мертвых. Но в то время я был не способен на подобные болезненные откровения, а потому быстренько обвинил в своих промашках на пути к Братской Любви того самого брата, к которому шел с любовью, своего брата и аллейную-желейную-жестяную луну с ее пошлой магией…) — А то, что меня не хватало для заполнения его места, лишило меня бытия. Я хотел быть кем-то, Вив, и мне виделся лишь один способ это осуществить…
— Почему ты мне это рассказываешь, Ли? — вдруг спросила Вив, голосом испуганным, немногим громче ветерка, колыхавшего сухие цветы за ее спиной. Ее голос доносился будто из огромной пустой пещеры. Ей вспомнилось о порожнем бремени, что росло в ней, когда она хотела подарить Хэнку живого ребенка. Память накатила тошнотой. — Он чего-то хочет от меня. Он не знает, что у меня осталась только пустота сгинувшего — И зачем ты мне это рассказываешь?
Он снова посмотрел на нее, не надевая очки. Он был готов поведать ей о том, как одна только жажда мщения подвигла его вернуться домой; как он намеревался сделать Вив орудием этого мщения; как он осознал ошибочность своих устремлений, ибо все больше привязывался к ним ко всем… но сейчас этот вопрос припер его к стенке: Зачем он ей это рассказывает? С какой стати хоть кому-то об этом рассказывать? Разве что… — Не знаю, Вив. Просто хотелось с кем-то поговорить… (И не то чтоб она была хоть чуточку враждебна — разумеется, нет, — но укор крылся в том, как она отбросила челку с лица, в мягкости горла, в отсветах костра на скулах…)
— Но, Ли, мы ведь едва знакомы. Есть же Хэнк, Джо Бен…
— Вив, мне нужна была ты, а не Хэнк и не Джо Бен. Я не могу… слушай, я не мог рассказать им то, что могу сказать…
Что-то зашевелилось в темноте. Ли замолк, на миг обрадовавшись возможности отвлечься. Снизу, от сухого ручья донеслось приглушенное «Хей-оу!» — и радость сменилась разочарованием.
— Черт. Это Джо Бен. Они возвращаются. — Он отчаянно размышлял. — Вив, послушай. Давай встретимся завтра. И, пожалуйста, никому не рассказывай: не надо! Давай поговорим завтра как-нибудь наедине.
— О чем это ты?
— Эй! Я ведь уже получил твое приглашение, если помнишь. Копать ракушки?
— Каменных устриц. Но я ведь пошутила.
— А я сейчас не шучу. Встретимся… где? У мола, так мы договаривались?
— Но зачем, Ли? Ты так и не сказал мне, зачем.
— Затем. Мне нужно с кем-то поговорить. С тобой. Пожалуйста…
Она надела задорно-кокетливую маску:
— Ой, сударь, как можно-с? Дама в моем положении — и…
— Вив! Прошу тебя… Ты нужна мне! — Его рука развернула Вив к нему, настойчиво стиснула ее запястье. Но сейчас ее внимание было приковано не к его пальцам, и даже не к глазам, вцепившимся в нее той же мертвой хваткой, но взгляд ее устремился сквозь эти пальцы, сквозь эти глаза, туда, где… она видела суровые судороги его потребности Быть, видела неимоверные, конвульсивные
