Порою блажь великая

еще что за листочек спорхнул на пол, точно умирающий мотылек? А это клочок салфетки для очков, измазанный губной помадой, и на нем записан телефон рабочий Питерса! Вздохнул я, преисполнившись воспоминаньями. Дружище Питерс, старина… я снова окунулся в наше беззаботное школярское житье. Хмм, уж верно, не повредит душе моей измученной общенье с ним. И надо б черкануть ему хоть пару строк.

И вот я их черкаю (и хорошо б, кабы эта шариковая дрянь прекратила свой саботаж!), с намерением выдуть три косяка, скрученных мною. Три? — слышу я твой ропот. — Три косяка? На одного? И целых три?

Да, целых три, спокойно отвечаю я. Ибо на первый я заработал право в сей нелегкий день, второй — желаю, а в третьем, бог свидетель, я нуждаюсь! Первый — всего лишь плата за хорошее поведение и тяжкий труд. Второй — для удовольствия. А третий — как напоминанье мне, чтоб никогда и никогда и никогда не вздумал вновь поддаться каким-либо иллюзиям касательно своей родни. Перефразируя изречение У.К. Филдса [54], «Как может кто-либо, любящий собак и маленьких детей, быть хоть сколько-нибудь приличным человеком?»

А для начала, подорвав косяк под номером один, я, сколь сумею, вкратце изложу свою историю. Променяв юдоль разума на мир мышц, я обречен был понести урон и там, и там. Физически я был приговорен к проклятой каторге, по десять трудовых часов, по шесть свинцовых дней в неделю, и мое тело подвергалось таким садистским экзерсисам, как: ходьба, бег, спотыканье, копошенье, и паденье, и вставанье, и дальше — волоченье ржавого железного троса, с которым посоперничать в упрямстве может лишь гиппопотамское бревно, которое я должен тросом обмотать. И мои косточки хрустели и трещали, я ноги в кровь сбивал о твердокаменные корни, когда спасался от бревна, влекомого тросом. И я стоял, едва дыша и дух теряя, изранен терниями, съеден комарами, обожжен крапивой и палящим солнцем, света белого не видя и пользуясь короткой передышкой, пока тот трос тащил бревно за сотню ярдов, а потом, шипя и проклиная все, стремился в новый бой (что-то из Данте, не находишь?) Но дело не ограничивалось физическими страданиями — в этой земле, куда я приехал, чтоб дать рассудку роздых, возросли мильонно мои мысленные муки! (Пардон за скверную аллитерацию и прости мне небольшую паузу: я прикуриваю по новой амм-амм-пфф-пфф свой косяк… и едем дальше!)

Дорогой товарищ, смысл всей этой витиеватой преамбулы сводится к тому, что я попросту был слишком загружен, чтоб оторвать свою ленивую задницу, напрячь свой ленивый ум и отплатить любезностью в ответ на твое чудесное письмо, осиявшее эти доисторические земли. Кроме того, рискуя быть честным, я как никогда оказался подвержен пращам и стрелам яростного самокопания… куда больше, чем даже месяц назад. (Что сказал Пирсон по поводу наших апартаментов? В прошлом письме ты ни словом об этом не обмолвился.) А причины парадоксальны до смешного: видишь ли, по прошествии этих кошмарных недель в доме, который я пришел сровнять с землей, живя с этими троллями, которых я вознамерился истребить, я подхватил недуг, от которого считал себя абсолютно привитым; меня сразило Благодушие в тяжелой форме, осложненное Любовью и Злокачественным Состраданием. Ты смеешься? Ты хихикаешь в свою щегольскую бородку, дивясь, что я так низко уронил свою защиту, чтоб самому пасть жертвой подобного вируса? Что ж, если так, мне остается лишь указать на соседнюю дверь и молвить мстительно: «Ну ладно, друг мой ерник! Поживи недельки три под крышею одной с сей девой — и поглядим, как сохранится твой иммунитет!»

Ибо, думаю, то именно она, эта девчонка, дикая лесная орхидея моего заклятого братца, остановила мою карающую десницу и до сей поры удерживала мой гнев на весу. Три недели вычеркнуты из моего замысла. Потому что, ты должен понять, именно в ней я видел уязвимую пяту моего ахиллоподобного братца, и она же была единственным в доме созданием, которому я не решался навредить. А поскольку и брат был необычайно любезен со мной, ситуация сложилась патовая. Я не мог возненавидеть его в достаточной мере, дабы пустить побег симпатии к этой девочке. Дилемма-проблема. До этой ночи.

И с этого места, Питерс, ты уже должен разгадать сюжет, даже если б начал чтение романа где-то так с сотой страницы. И даже если до тебя не дошли первые четыре главы, вот краткое изложение предыдущих серий: Скорбный Лиланд Стэнфорд Стэмпер возвращается домой с намерением подвергнуть своего старшего сводного брата не вполне ясной, но ужасной каре за то, что тот тискал мамочку юного Лиланда. Но вопреки своему замечательному намерению, он постепенно размякает симпатией к своему сводному демону: в начале данной серии мы застаем Лиланда пьяного в хлам и до беспамятства, после того как он весь вечер сосал означенную симпатию. Дело плохо. Кажется, парень совсем скис. Но, как ты увидишь, нечаянное происшествие, почти что чудо, приводит нашего героя в чувство. И во славу этого чуда я сейчас воскурю второй косяк на алтаре Великого Ганжа.

Мы как раз вернулись из небольшого набега на леса и решили подзакусить останками чудесного ужина Вив. И на исходе ночи я таял, опошлялся все больше и как-то разговорился с братцем по пьяни — слово за слово: начали со школьных воспоминаний, дошли до моей учебы — «А что именно ты изучал?» — затем до окончания учебы — «И как ты собираешься зарабатывать этим на жизнь?» — говорили о том о сем и в конце концов добрели до беседы о музыке, Питерс, о музыке! Сказать по правде, я не помню, как мы скатились на эту тему — алкоголь, утомление и трава подзатупили кромку моей памяти, — но, кажется, мы дискутировали (дискутировали, прошу заметить: мы уже нашли точки соприкосновения для дискуссии — неблизкий путь за три недели, от молчаливого строительства планов лютой мести) — дискутировали о достоинствах жития на милом, но захолустном Западном Побережье в сравнении с просвещенным, но гнилым Побережьем Восточным. И я, отстаивая честь Востока, заметил, что хотя бы в одном Запад уступает Востоку безнадежно: в возможности послушать качественную музыку. Хэнк же отнюдь не желал признать что-либо подобное… послушай:

«Не надо ля-ля! — сказал он в своей изысканной манере. — Ты что, сам цифирки рисуешь на шкале? То, что ты считаешь хорошей музыкой, по мне, возможно… ну, в смысле, не все метки, наверное, на наших линейках совпадают. Что ты имеешь в виду под „качественной музыкой“?»

Я пребывал в филантропическом расположении духа и потому ради поддержания диспута согласился сойтись с ним на честном ринге. Припомнив древние, безжалостно угарные ритм-н-блюзы Джо Тёрнера и Фэтса Домино [55], которыми Хэнк, бывало, насиловал ночи моего детства, я предложил говорить только о джазе. И надлежащим образом похмыкав, и помекав, и повиляв, мы пришли к тому, к чему неизбежно приходят поклонники джаза в своих спорах: извлекли на свет божий свои пластинки. Хэнк принялся обшаривать свои шкафы и коробки. Я же притащил из комнаты наверху свой чемоданчик с самым вкусным. Но, опять же, мы с Хэнком весьма скоро поняли. что даже по признании джаза Хорошей Музыкой, меж нами пропасть в суждении о том, что есть Хороший Джаз.

(Они сидели долго, в разных углах комнаты, склонивши головы, локти на коленях… сосредоточенные, как шахматисты, и обменивались музыкальными ходами. Ли поставил сборник Брубека; Хэнк врубил Джо Уильямса, «Красные паруса на закате»; Ли ответил Фредом Катцем [56]; Хэнк парировал Фэтсом Домино…)

«Вся эта твоя чихня, — сказал Хэнк, — звучит так, как будто музыканты присели поссать на корточки. Лю-ли-лю-ли-ля-ли!»

«А твоя чихня, — сказал я, — звучит так, будто у музыкантов пляска святого Витта. Бам-бум-бам-бум. Марш эпилептиков…»

(— Погоди-погоди, — сказал Хэнк, наставив палец на Ли. — Зачем, по-твоему, эти парни учатся лабать на своих дудках? Зачем учатся петь? А? Не просто же затем, чтоб показать, как они классно перебирают пальчиками. Или как круто и затейливо выводят всякие рифы, блюзовые квадраты, переборы всякого рода… стаккаты-легаты там. Да-ду-ди-да-да-да, ду-ду-ди-да-да — ну и все такое дерьмо. Малой, вся эта мутотень, может, и не по-детски пропрет какого-нибудь белого пианиста, который сам закончил консерваторию и для него это навроде как кроссворд разгадывать, но парень, который сам учится дудеть, чтоб дудеть джаз, — ему вообще пофиг, какую оценку ему влепит какой-нибудь томный профессор!