Что я мог сказать? Я был крайне смущен приглашением.
На этот раз Джордж пожал плечами.
— Бесплатный харч и массаж ноги — от такого приглашения не отказываются, Нашвилл. Поезжай с дамой. Я отведу твоего коня к сараю… когда мы с массой Готчем кончим наши дела. Он сказал, что посчитает за нарушение контакта, если я не устрою матч. А какие последствия, масса Готч?
— Другой контакт, и очень болезненный. — Готч ухмыльнулся.
Ухмылка расползлась по губам, так что стебелек мяты в углу рта лопнул. У него даже губы были из мускулов.
О'Грейди подобрала мой сапог и потянула меня к дверям:
— Еле идете уже. Ноги не держат от усталости. Где вы спали прошлой ночью?
— Я спал в вигваме мистера Джексона, мэм. То есть пытался. И сейчас не против ночь поспать.
— И поспите. — Она прислонила меня к толстой стойке, где еще не зашили стену, и сказала: — Подождите здесь, я подгоню вам самокат Оливера.
Я не мог понять, что за самокат, пока из облака пыли не высунулся капот с золотыми украшениями.
Глава четырнадцатая
Минт-джулеп [42] и темная интрига
Пока ты отдыхал, мы с Номером Девять отправились из больницы в небольшой вояж.
— Пойду подышу воздухом, — сказал я сестре. Поскольку мой сахар пришел в норму, она согласилась, что прогулка не помешает.
— Сейчас ты увидишь, — говорю я Номеру Девять. Он говорит: ну да, прямо. Номер Девять — скептик. Прибрежная тропа никуда не делась. Водопадики никуда не делись. Лох растет… озерцо тут… а его нет.
— Камня нет!
— Никогда не было, — говорит Номер Девять, — Всю мою жизнь.
— А ты погляди сюда. Обломки, осколки!
— Ну, камни, ну, щебень. Они повсюду в округе Юматилла.
— Не такие, — Я поднимаю камешек, луна просвечивает сквозь него, — Это желтый обсидиан! Кто-то его взорвал.
Номер Девять говорит:
— Ну да. Прямо.
Меня не удивляет его скепсис, и я не настаиваю. «Мистер Спейн, — говорю я себе, — давно усвоил, что скептику надо все показать дважды и сказать трижды…» Я навсегда усвоил этот урок, дожидаясь того самоката.
Гудя клаксоном, О'Грейди проехала сквозь праздную толпу и остановилась у тротуара.
— Ну что, дружок? Когда-нибудь катались на «роллс-ройсе»?
— Нет, мэм, я ни на чем таком не катался, кроме поездов. Я думал, вы надо мной подшутили.
— Я таких шуток не признаю. Садитесь.
Я колебался.
— Как я уеду? Неудобно бросать друзей и лошадь.
— Ваши друзья при деле, а лошади не мешает отдохнуть. И вам тоже, по моему профессиональному мнению. — Она протянула руку, — Залезайте. Палец у вас распух ужасно. Если не выпустим жидкость и не перевяжем, вы в свой красивый сапог несколько месяцев не влезете. Тем более — в стремя. Так что цыц, и залезайте, нерешительный журавль, вся улица на нас глазеет.
Это меня и убедило: мысль, что все увидят, как меня везет по городу на «роллс-ройсе» с золотыми украшениями женщина с оранжевыми волосами. Особенно если увидит одна заносчивая наездница. Я замолчал и влез, и мы запылили к городу. Я последний раз оглянулся украдкой и не увидел никаких девушек, кроме Сью Лин. Она стояла в дверях с бадейкой в одной руке и полотенцем в другой.
Личный вагон Нордструма стоял рядом с экстренным поездом «Родео». Из окна тянулись телеграфные провода, на задней площадке была установлена подзорная труба. Прихрамывая в одном сапоге, я пошел по шлаку за О'Грейди. Она отперла дверь и помогла мне подняться по лесенке. Вагон показался мне еще роскошнее, чем в первый раз, — ореховые шкатулки с пистолетами, темно-бордовые ковры, в золоченых рамах картины с лошадьми и всадниками. В одном конце — нарядный письменный стол красного дерева, на стене — голова уродливого мустанга. В другом конце огромное, с наклонной спинкой кресло, словно трон плутократа.
— Он почти погубил вашу красоту, мой сладкий. Садитесь и отдохните в лечебном кресле Оливера, а я пока сделаю так, чтобы нам не мешали.
Нордструм построил себе раздвижные стены гармошкой. Женщина улыбнулась мне в щелку:
— Я сбегаю к поезду, принесу свою шкуру.
Стены сомкнулись, и я остался вдвоем с креслом.
«Лечебное» было правильным словом: я уснул раньше, чем прекратился скрип кожи.
Когда я снова открыл глаза, в вагоне горели керосиновые лампы, а нога моя опять была в воде, только на этот раз ледяной, в фаянсовом тазу.
— Мне жалко вас будить, мой сладкий, но мы и так задержались — давно пора облегчить ваш пальчик. Откройте рот пошире… Молодчина. Скоро будете улыбаться как майская луна. Откиньтесь, и сестра О'Грейди развлечет вас историей своей грешной жизни.
Когда лицо мое пришло в порядок после ложки горчайшего сиропа, я ее оглядел. Сестра О'Грейди надела на оранжевые волосы белую шапочку с красным крестом, но этим ее медицинская форма исчерпывалась. Кожаный ковбойский наряд она сменила на платье из газа или чего-то такого. Сквозь него просвечивали лампы и кое-что еще кроме них.
Она рассказала, что до того, как связалась с Дико-Западной компанией, работала — пусть в это трудно поверить — старшей сестрой больницы в Бронксе. Я поверил, как только она ко мне прикоснулась. Это было прикосновение медсестры — при всех ее мозолях и ожогах от веревки. И голос был мягок, как ирландский ликер со сливками. Она болтала о своей семье в Голуэе, об учебе в школе Святой Бригиты в Бруклине. С гордостью сказала, что сама платила за обучение, хотя часто приходилось заниматься кое-чем таким, чем девушки из хороших семей не гордились бы. Но аттестат получила так же, как хорошие девушки. Я спросил, как случилось, что нью-йоркская медсестра стала королевой разъездного шоу.
— Да уж, королевой, — засмеялась она. — Как случилось, мой сахарный? Случилось так, что выпал мне ломоть, намазанный маслом. Понимаете, на некоторых спортивных представлениях в «Мэдисон-сквер- гардене» должна дежурить медицинская сестра. Мне
— Но раньше вы, конечно, ездили верхом?
— Раньше верхом я ни на ком не ездила, кроме двуногих. И стреляла только из пугача.
— Это просто удивительно.
— У медицинских сестер глаз набитый, — Она вынула мою ногу из воды и потрогала ее запястьем. — Достаточно остыла, должна онеметь. Не дергает?
Я сказал, что почти нет и все онемело, аж до кончика носа.
