И хлопнул меня промеж лопаток, можно было бы сказать, по-приятельски, если бы я не отлетел, задохнувшись, метра на три. Джордж поднял меня на ноги.
— Вставай, Нашвилл. Бежать надо было, пока была возможность.
— Бежать и бросить приятелей? На Юге порядочные люди так не делают.
— Не убегать, мистер чемпион. Бежать за подмогой.
— Чем больше, тем веселее, — сказал Готч с дружелюбной улыбкой.
— Тогда за подмогой с ружьями! Говорят, взбесившиеся медведи бывают такими злыми, что их только пулей можно избавить от мучений.
Готч перестал улыбаться и двинулся на нас. Я успел немного отдышаться и смог сказать Джорджу, что, по-моему, дразнить медведя в такой ситуации не самая умная тактика.
— Может, мы все обсудим?
Готч покачал головой:
— Не-а, — и продолжал наступать.
— Тогда чего ждем? — сказал я Сандауну. — Окружим его?..
Все трое в ответ покачали головами — «не-а». Мы отступали, гигант надвигался на нас. Он раскинул руки и перегородил весь проход. Манжеты у него были расстегнуты, и из них выглядывали безволосые, жилистые предплечья. Он в самом деле выглядел существом, вывернутым наизнанку: все мышцы, жилы и хрящи вылезли наружу, выпуклые и отвратительные.
Несколько раз мы попробовали разделиться, поднырнуть здесь, прошмыгнуть там, но он был так же проворен, как и широк. Он мог быстрее прыгнуть в сторону, чем мы — проскользнуть, а коридора у нас за спиной оставалось все меньше. В ту пору строители еще не догадались оставлять между досками просвет для сапога — их больше заботило, чтобы призовой бык не застрял рогом в щели и не сломал себе шею, чем судьба незадачливого новичка, который не сможет быстренько вскарабкаться на стену.
В конце коридора было три калитки: одна слева, где держали быков, волов и диких коров для дойки, одна в середине, где стояли дикие лошади, и одна справа, за которой были собраны бычки для роупинга. Это была самая легкая калитка, с просветами между перекладинами. Телята тыкались носами в щели и звали мам, толпившихся напротив. Обеденное время давно прошло, они устали от дурацкой суеты родео. Эта калитка была единственным местом в коридоре, не сплошь зашитым досками. Мы одновременно поняли, что она — единственное наше спасение.
Джордж был к ней ближе всех. Он взбирается по доскам, я — тоже, рядом с ним. Сандаун пробует открыть задвижку. Готч произносит: «Не-а», бросается вперед, выбивает из-под индейца ноги, а Джорджа зацепляет крюком трости. Другой рукой ловит меня за щиколотку. Помню, я посмотрел вниз и подумал: рука у него такая большая или нога у меня такая тонкая? Затем я вторично свалился в грязь, и опять — не в силах вздохнуть. На этот раз Джордж и Сандаун составили мне компанию.
— Наверное, ты был прав, — сказал Джордж, — Надо было окружить его.
Готч нависал над нами, как кошмар, было что-то библейское в его чудовищности. Он рычал нам сквозь зубы, но я не мог расслышать — телята подняли шум.
Я испугался, что сейчас он изобьет нас своей ореховой палкой до бесчувствия, однако он ее отбросил. Он любил быть поближе к своим жертвам; он сгреб нас вместе, как охапку дров. Все было сделано так буднично, что казалось почти нормальной работой — даже когда охапку подняли в воздух и стали вертеть. Это был классический борцовский прием, всегда радующий зрителей, «мельница», только «мельница» была тройная и вдобавок вращалась по горизонтали, и зрители, телята, не радовались. Их мычание вертелось вокруг нас, вертелись дощатые стены, коридор и мычание, а потом — трах! — троих швырнули о калитку. Пятисантиметровые сосновые доски разлетелись в щепу, как ящик из-под яблок; телята скопом бросились прочь в вертящемся загоне, онемев от страха; в нос шибануло острым запахом их непроизвольных испражнений. Из вращающегося тумана возник Готч и снова сгреб нас, как дрова, но теперь вместе с сосновой щепой для растопки. Я оказался лицом к лицу с Сандауном и улыбнулся ему: ничего себе, а? В происходящем была успокоительная логика замедленного сновидения. Потом нас опять подняли в воздух, и тут я увидел в глазах индейца нечто, мгновенно разрушившее сонный покой и взбаламутившее мой кишечник не хуже телячьих.
Я увидел страх. Не хочу сказать, что впервые увидел страх в глазах человека; нет такого наездника на родео, который не пережил бы минуты страха за свою жизнь, очутившись в трудном положении из-за трудного животного. Это естественно! Ты можешь шею сломать! Но страх в глазах Сандауна был настолько глубже естественного страха за свою жизнь, что даже сравнивать их не имело смысла, и когда я подумал об этом, у меня кровь застыла в жилах. Вот почему мои храбрые приятели легли кверху лапами — они давно поняли то, что дошло до меня только сейчас: это вывернутое наизнанку существо способно не просто убить тебя, а гораздо хуже — оно способно тебя сломить.
Он швырнул нас в навоз, и я лежал там, парализованный страхом, как девочка. Я вспомнил слова сестры О'Грейди о том, что вред извне можно пережить, даже если он убьет тебя, но другой, нанесенный изнутри, убивает тебя, даже если ты продолжаешь жить, — и я почувствовал, что теряю контроль над кишечником. Потом, когда он нагнулся, чтобы снова сгрести нас в охапку, я увидел, как над обгорелой головой гиганта появился чудесный круг, словно золотой нимб. Он плавно опустился на тело гиганта и затянулся туго. Готч взревел и повернулся, чтобы увидеть, кто испортил ему развлечение. С другой стороны прилетела другая петля, ржаво-красная. Это было лассо из рыже-чалого конского волоса и принадлежало оно утконосому ковбою, который в первый день опередил меня на роупинге. Первое лассо тянулось к Бисону со сломанной ногой. Гипс на ней подтесали так, чтобы он мог босую ногу вставить в стремя. На лице у него была довольная ухмылка: его лошадь пятилась, подтаскивая борца к столбу, у которого привязывали телят. Готч опять заорал. Телята бросились из своего угла, пробежали мимо столба и прямо через нас. Перед разломанной калиткой они оробели и бросились назад. К тому времени, когда мы трое встали на ноги, разъяренного Готча захлестнули еще две петли. Вся голова у него стала красной, как шарик термометра. Он бушевал и рвался из арканов, как взбесившееся животное. Лошади вскидывались на дыбы, выкатывали глаза, но это были ковбойские лошади и знали, как выбирать слабину лассо. А ковбои, объезжая столб в центре загона с двух сторон, все ближе подтягивали к нему борца. Когда Готч почувствовал, что спина его прижалась к столбу, он рванулся с такой силой, что пуговицы, к которым пристегиваются подтяжки, отлетели — и передние, и задние. Брюки опустились на колени, и сам он — тоже. Когда ковбои надежно привязали его спиной к столбу, другой Бисон, проехав между телятами, здоровой рукой накинул ему на голову еще одну петлю. Приладил ее так, чтобы она проходила через рот, изрыгавший ругательства, обвел веревку вокруг столба, туго затянул и завязал узлом. Великан жевал и грыз веревку, пока изо рта не пошла пена.
Мы — телята, ковбои — все вместе стояли в оседающей пыли и смотрели на спутанного истукана. Внизу он был такой же безволосый. Первым заговорил Утконос.
— Ну, ребята, что предлагаете с ним делать?
Вопрос был явно обращен к Джорджу, старшему из ребят. Джордж подобрал щепку и, прислонясь к столбу калитки, пытался соскрести грязь с овчинных чапов. Он не торопился с ответом. Все стихло, даже телята. Осторожно принюхиваясь, они приближались к бесштанному человеку, потрясенные так же, как мы. Джордж наконец бросил скребок.
— Может, тут его и оставим? — благосклонно предложил он, — Этим голодным собачкам, похоже, нравится общество мистера Готча, а мистеру Готчу — их общество. И кто его знает? Может, эти милые создания отсосут немного яду из бедняги.
Он кинул Готчу проспоренный доллар и пошел прочь.
Глава восемнадцатая
Пора по сараям
С трепологией наконец было покончено. Мы могли приступить к тому, ради чего собрались. Об этом объявил во всеуслышание мистер Келл устами Сирены Клэнси. В езде на диких лошадях остались только Джордж, Сандаун и я — трое лидеров. Так что последний наш заезд должен был решить судьбу первенства.
