надо быть вежливым!
Роб промолчал. Если бы только она знала, как глупо он вел себя в тот вечер… в Гарлемском переулке!
— Я люблю тебя, Айда Мэй! — Вот и все, что мог вымолвить Роб.
Айда Мэй продолжала:
— Он меня кое-куда приглашал несколько раз. Вчера, например, я ездила с ним в Мэйкон на концерт. Но это ровно ничего не значит!
Роб повторил сдавленным шепотом;
— Я люблю тебя, Айда Мэй!
— Правда, Роб? Любишь?
— Да, да, да, и ты это знаешь! — Он пытался найти какие-то красивые, яркие слова, чтобы выразить всю силу и полноту своей любви, но, так и не найдя, лишь повторил: — Люблю тебя, дорогая!
Она улыбнулась и ответила:
— И я тебя тоже. Мне кажется, я тебя люблю сколько себя помню, всю жизнь.
Она положила голову на колени Роба, и он смотрел в ее счастливые глаза и думал о том, как красиво складывает она губы, когда говорит «люблю», и еще никогда не испытанный восторг, огромное счастье и любовь к Айде Мэй переполнили его душу. Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы, и глупые слезы из его глаз закапали ей на лицо. И Айда Мэй целовала его глаза, пока не исчезли на них слезы, но зато они стали влажными от поцелуев.
— Сколько раз я собиралась сказать тебе о своей любви, еще когда мы учились в школе, но я знала, что девушке это не полагается: парень первый должен объясниться. И я всегда хотела с тобой дружить. Я понимала, что это глупый запрет, и все же не признавалась тебе, скорее потому, что думала: очень я ему нужна! Ведь все девчонки по тебе с ума сходили. Даже та белая девчонка Кроссов.
При одном упоминании о Кроссах Роб весь сжался от бессильного гнева. Он огляделся вокруг, и ему почудилось, что деревья подслушивают и надвигаются на них и что это вовсе не деревья, а рослые крэкеры в куклуксклановских балахонах. Роб засмеялся нервным смехом.
— Брось ты эти глупости! Никакие другие девчонки мною не интересовались!
— Хм, так я и поверила! А Уилабелл Бракстон? Она до сих пор влюблена в тебя.
Потом Роб рассказывал Айде Мэй о своей поездке в Нью-Йорк, как он был там членом профсоюза, как работал в ресторане. Описал небоскребы, подземную дорогу и красивые кинотеатры, куда пускают и негров. Они не заметили, что начало смеркаться и лес окутался тенью. Время летело удивительно быстро. Потом заговорили о работе в школе. Айда Мэй сказала, что если останется там на следующий год, то будет преподавать негритянскую историю, как мистер Майлз. Роб прервал ее поцелуем. Потом Роб узнал, что Айда Мэй собирается устроить вечер религиозных песен по той же программе, какая была у них тогда в школе. У нее есть ученик, Гарольд, рослый для своих лет паренек, очень напоминающий Роба, и хотя она не признает любимчиков в школе, все же чувствует особую симпатию к этому ребенку. Роб снова поцеловал ее.
— Мне никогда не нравились учителя, которые покровительствуют любимчикам, — шутливо сказал он. — Ты у меня смотри на этот счет!
В свою очередь Роб рассказал Айде Мэй о работе в гостинице, как там за день набегаешься, натрудишься, сколько раз повторишь «Да, мэм!» и «Да, сэр!» Но он умолчал о белых женщинах, которые выходили к нему полуодетыми, а иногда и вовсе голышом. Несколько раз он собирался рассказать ей о них, но удержался. А вот о беседах с ребятами по поводу профсоюза и об Оскаре Джефферсоне — этого он не утаил от нее.
— Ох, милый, ты только будь поосторожнее! — заволновалась Айда Мэй, испуганно глядя на Роба,
— Но мы должны что-то предпринять, — ответил он. — А если будем сидеть да ждать, нам же будет хуже. Старый Огл знает, что ему все сойдет с рук, потому что он белый, и достаточно важная птица, и достаточная дрянь вообще. На него только одно может повлиять — это если мы, цветные служащие, все вместе окажем ему сопротивление. Надо, чтобы хозяин знал, сколько ты согласен потянуть, тогда он не посмеет на тебя наваливать лишнее.
На западе садилось солнце, и лес тонул в мягких сумерках, а Роб ничего не видел, кроме любви и весны в глазах Айды Мэй, ничего не слышал, ни одного лесного звука, кроме музыки ее голоса. Оба тяжело и прерывисто дышали. Мышцы Роба напряглись, сердце сладостно замирало, лихорадочная дрожь волнами проходила по телу. Роб склонился над ней, они поцеловались, и он начал гладить мягкое девичье тело. Но чем нежнее было прикосновение его неловких рук, тем неприступнее становилась Айда Мэй.
— Не надо, Роб, не надо! — воскликнула она и отвернулась.
Роб не хотел оскорбить ее, но страсть оказалась сильнее разума; пусть Айда Мэй будет сейчас женщиной, а не учительницей. Чувствуя инстинктивно, что она отстраняется от него, Роб, сам того не желая, повернул ее к себе лицом, схватил в объятия и впился губами в ее губы; еще мгновение Айда Мэй пыталась сопротивляться, бормоча: «О господи!» Но вдруг, ослабев, она прильнула к нему гибким шелковистым телом и крепко обвила его руками, словно для того, чтобы никогда уже больше не разлучаться с ним, и их дыхание слилось, и любовь была неистовая, и любовь была нежная, и от любви было больно, и от любви было сладко, потому что эта была молодая любовь… А тени, сгущаясь, спешили укутать лес Янгблада темной пеленой…
Айда Мэй покоилась в объятиях Роба, и он был так несказанно счастлив, что ему хотелось кричать от радости. И он был поражен, когда услышал рыдания и почувствовал на своей щеке ее горячие соленые слезы.
— Что с тобой, любимая? Ты плачешь?
Она отрицательно покачала головой и вытерла слезы об его рубашку.
— Да что же с тобой, скажи? — Роб был в таком упоении, что не мог даже представить себе, почему она плачет.
— Ничего, — ответила Айда Мэй, пряча лицо.
— Айда Мэй, солнышко, скажи, что тебя расстроило?
— Вдруг что-нибудь случится? А вдруг? — прошептала она.
— Но что может случиться?
— Ну как же, Роб, а вдруг — ребенок? — Она порывисто села. — Как мне тогда быть, я умру, кажется, со страху!
Роб обнял ее опять.
— Не плачь, дорогая, не бойся, я тебя не оставлю, ты не одна; нас ведь теперь двое. — Он стал целовать ее губы и глаза, большие, карие, мокрые от слез.
Айда Мэй покачала головой.
— Ну зачем же плакать, дорогая?
Не ответив, она снова вытерла лицо о его рубашку.
— Скажи мне толком, Айда Мэй, что с тобой?
— Если что-нибудь случится, Роб, одну меня будут осуждать. Весь город будет винить только меня, потому что я женщина. Меня мигом выгонят с работы. — Она оттолкнула Роба и сердито глянула на его смущенное лицо: он, он во всем виноват!
Роб не знал, что и сказать. Ведь вот только что оба они были беспредельно счастливы, и вдруг такая перемена! Но Роб понимал, что Айда Мэй говорит правду. Он вспомнил маленькую Терезу Гейнз, и у него заныло сердце. Это была самая славная, самая тихая девчушка у них в школе. Сидела всегда на уроках с таким невинным, робким видом, как дитя малое, и вдруг словно бомба разорвалась — весь город стал поносить ее на все лады, заговорил о ней как о величайшей преступнице. И такая она, и сякая, и развратная, и бессовестная — и все потому, что бедная маленькая Тереза оказалась беременной. Ее выгнали из школы, и любой и каждый позорил ее, как только мог. Но никто ни единым словом не осудил Джонсона Живые Мощи, который обесчестил ее и с перепугу удрал из города, спрятавшись в товарном вагоне. Роб слышал, как старуха Сара сказала по этому поводу маме:
— Вот какие они, теперешние потаскушки, готовы перед каждым задирать подол!
Ох, и напустилась же на нее мама:
— А Джонсон что? О нем вы помалкиваете?
