анестезиолог и несколько помощников. Нашлись и зрители. Все готово.
– Пожалуйста, скальпель.
Скальпель оказывается в моей руке. С этого мгновения я совершенно спокоен.
Точно за скулой я вонзаю в тело скальпель и делаю длинный, глубокий разрез прямо над правой ключицей по всей ее длине до самой кости. Нильсон быстро зажимает мелкие сосуды, в то время как второй ассистент вставляет в рану крючки и раздвигает края ткани. Видна чистая кость ключицы. Кажется, ткань не очень изменилась, то есть не сильно пропиталась кровью. Это успокаивает. С помощью скребка с ключицы быстро удаляется надкостница, под центром протягивается проволочная пила, и ключица моментально распиливается наискось. Оба конца обматываются марлей и раздвигаются в стороны. Плечо заметно опускается. Все это проходит очень гладко и без значительных потерь крови.
– Пожалуйста, проверьте кровяное давление и пульс!
Анестезиолог называет хорошие цифры. Все идет наилучшим образом. Я разрезаю небольшую мышцу, которая проходит под ключицей. После этого правое плечо еще больше опускается. Мы отвоевываем место. В верхнем углу раны я нащупываю главную мышцу, чтобы найти большую подключичную артерию, сосуд толщиною с палец, расположенный прямо перед первым ребром. Под кончиками пальцев отчетливо чувствуется пульсация. Сомнений нет, это arteria subclavia. Если получится вытащить и перевязать ее, значит, все удалось. Медлить нельзя. Своими элегантными изогнутыми ножницами я осторожно проникаю вглубь по направлению к сосуду.
И тут совершенно неожиданно прямо мне в лицо, в глаза, с огромной силой ударяет струя ярко-красной крови. Я ничего не вижу. Ужасная ситуация. До меня мгновенно доходит, что я попал в отросток пазухи аневризмы, который тянется вверх под ключицей прямо перед артерией. Несмотря на кровь, я с усилием открываю глаза, хватаю со стола салфетки и изо всей мочи давлю на кровоточащее место, чтобы зажать не только отверстие, но и сдавить основание подключичной артерии. Нильсон инстинктивно помогает мне. На какой-то момент я передаю это ему, решительно в последний раз хватаю скальпель и, несмотря ни на что, разрезаю грудную мышцу, проникаю в пазуху и правой рукой выгребаю из огромной полости массы черных, омертвевших кровяных сгустков. Заглядываю внутрь аневризмы и вижу простреленную артерию, из которой все еще течет ярко-красная кровь. Артерия сразу же зажимается выше и ниже отверстия. Кажется, опасность миновала.
Все это произошло в считанные секунды. И, тем не менее, было уже слишком поздно.
Пульс не прощупывается. В момент мощного кровотечения, когда произошел разрыв аневризмы, из-за неожиданного падения давления сердце резко остановилось. Оно не работает. Дыхание тоже прекратилось. Мы с ужасом обнаруживаем это.
Сдаться? Нет, мы продолжаем бороться. Откидываем стол, ускоряем процесс переливания крови. С помощью подачи кислорода делаем искусственное дыхание. Но напрасно мы массируем сердце, пытаясь заставить его вновь заработать. Прямо в полость сердца я ввожу раствор адреналина – последняя надежда. Нет, все напрасно, все напрасно – это конец.
От печали, тоски, от ужаса у нас пропадает дар речи. Мы безмолвно обступаем операционный стол. Mors in tabula.[18] Мы испробовали все и все потеряли.
Едва сдерживая ожесточенную ярость, я прошу еще раз раздвинуть края раны и показываю коллегам наполовину простреленную артерию. Как легко можно было наложить шов. Никто не произносит ни слова.
В ту самую минуту ко мне приходит решение искать новый, более надежный путь для спасения подключичной артерии и вместе с ней жизни. Непременно должна быть какая-то возможность, и я ее найду. Классический метод полностью подвел нас.
Очнувшись, мы снимаем свои халаты. Приносят кофе, и постепенно к нам возвращается естественное чувство сопротивления злому року и несчастьям.
Тот, кого разбивают подобные удары судьбы, никогда не сумеет быть хирургом.
Слова утешения
Сырой и дождливый сентябрь подходит к концу. Над землей нависает октябрьская мгла. Российская земля погружается в меланхолию и уныние. Все очертания размыты, кажется, что кругом бродят призраки. А мы все оперируем… оперируем.
На передовой дела обстоят плохо, русская артиллерия без перерыва долбит по нашим разбросанным линиям. Фронт сражений некоторых дивизий растянулся на 60–80 километров. Иванам удается прорываться. Резервные дивизии с трудом передвигаются по непролазной грязи. От залпов в нашей операционной дребезжат стекла и сотрясаются стены. Иногда с потолка сыплется побелка, отлетает штукатурка, на нас опускаются облака пыли. Так продолжается изо дня в день. Лазарет переполнен до предела.
Особое беспокойство доставляют ранения нижней челюсти. Высока опасность удушения из-за того, что западает корень языка. Наш блестящий дантист накладывает шины. Я часами работаю вместе с ним, перенимая его точную технику. Мы отводим ему целое отделение.
Несколько раз в день местность обстреливают бомбардировщики, пулеметы строчат по домам, пробивая бревенчатые стены. На дорогах неспокойно, там хозяйничают партизаны. Иногда наши солдаты подрываются на минах, заложенных ночью. Если человека, закладывающего мину, ловят на месте, судьба его решается мгновенно: публичное повешение. Ужасно.
В один из таких дней поздно вечером приходит сообщение, что для транспортировки наших тяжелораненых ожидаются несколько самолетов «Ju-52». Наконец-то мелькнула надежда на облегчение. Однако мы по-прежнему настроены скептически: слишком часто нас дурачили и разочаровывали. Но на этот раз все действительно удается. На следующий день на аэродроме приземляются три самолета, чудом спасшиеся от советских истребителей, и увозят самых тяжелых раненых. Однако после этого больше никто не прилетает. Надежды снова рушатся.
Я только-только прилег отдохнуть, как неожиданно постучали в дверь. Заходит профессор Термойлен, прилетевший по указанию главного врача, чтобы помогать.
– Лежите, не вставайте, вам нужен отдых, – говорит он, присаживаясь на краешек кровати. Он явно встревожен и сообщает о пожилом раненом с тяжелыми повреждениями костей таза. Мы быстро обмениваемся вопросами и ответами.
– Состояние тяжелое. Без сознания. Дыхание учащенное. Пульс скачет. Кислород не помогает, цианоз не спадает.
– Судороги есть? – спрашиваю я.
– Да, легкие конвульсии.
– Дыхательные пути свободны? Он кивает:
– Абсолютно свободны.
Я приподнимаюсь на локте.
– Может, закупорка сосудов, эмболия малого круга кровообращения? В результате перелома таза могла произойти закупорка мелких легочных сосудов.
Он ошеломленно смотрит на меня.
– Ну конечно же, – бормочет он, – эмболия. Как же я сам не додумался? И как вы догадались, ведь это такой редкий диагноз!
– Ничего удивительного. Я защищал докторскую по эмболии. У меня на нее, так сказать, нюх. Вы же знаете, что этот диагноз живому человеку ставят только тогда, когда это случайно приходит в голову.
Мы обсуждаем возможные методы лечения. С этим дело обстоит плохо. Профессор вызывает врача отделения и дает ему некоторые указания. Затем собирается уходить.
– Ах, не уходите, – говорю я усталым голосом, – все покинули хирурга-консультанта.
– Это еще что такое? – изумляется он. – Я так завидую вашей должности! Вы повсюду разъезжаете. Бываете на разных участках фронта. Можете указывать младшим коллегам…
– Ну да, – невесело отвечаю я, – это только так кажется. Конечно, мы много путешествуем. Помогаем то там, то здесь. И все-таки… я разочарован.
– Рассказывайте, – говорит Термойлен напрямую.
– Это трудно объяснить. Я добровольно вызвался ехать на фронт. Конечно, хирург здесь многому может научиться. Но мне хотелось работать на линии фронта, а не в тылу. Это не просто слова. Не знаю, поймете ли вы: я солдат, в глубине души я самый обыкновенный солдат.
