проносясь мимо крыла.
Я озадачился, что бы это могло быть, когда вдруг, заглушая рев двигателя, загрохотали зенитные пулеметы. Несколько пуль пронзило крылья, и Зеро слегка задрожал от толчков. Я пролетал прямо над вражеским конвоем!
И мне подумалось: „Ну вот и конец мне пришел“. Я оставил всякую надежду на спасение в этом полете. Поскольку я уже обрел, пусть даже слегка, способность оставаться в сознании и управлять самолетом, я в любой момент мог направить свой истребитель в какой-нибудь вражеский корабль. Слишком мало пользы в затяжке этого бесполезного сражения. Как только я внутренне согласился с неизбежностью смерти, я успокоился и внимательнее изучил состояние самолета. Затем подумал: „Разве я не сбил сегодня несколько вражеских самолетов? Наверное, общий счет дошел до шестидесяти. Много самолетов послал на верную смерть, куда и сам сейчас отправлюсь. Настал и мой черед. Я всегда ожидал, что это произойдет. Именно сегодня я совершил величайшую и последнюю ошибку в моей жизни, когда принял вражеские бомбардировщики „TBF“ за одноместные истребители. В любом случае я наконец-то встретился с самолетами американской морской авиации, за которыми так давно охотился. Так что не о чем сожалеть“.
И в этот момент я начал взвешивать возможности остаться в живых или погибнуть. „Понятно, – подумал я, – если будет возможность, я ввяжусь в схватку с каким-нибудь вражеским самолетом и пусть он меня победит. Я уйду, как должен это сделать летчик, – в воздушном бою. И все равно не будет поздно после этого врезаться во вражеский корабль“.
Ожидая атаки вражеских истребителей, многие из которых сейчас должны находиться в воздухе для охраны конвоя с войсками, я летал широкими кругами.
Медленно тянулись десять минут. Ничего не случилось. Прилетят они, в конце концов? Услышу ли я вдруг звук пулеметов вражеских истребителей, пикирующих на мой Зеро? Я продолжал летать в ожидании, но ничего не происходило. Казалось, что я остался в небе один.
Я посмотрел на море, расстилавшееся подо мной, и заметил, что мой самолет направлялся в сторону Тулаги. Когда моя голова еще более прояснилась и я стал лучше видеть левым глазом, я потянулся правой рукой и толкнул рычаг газа от себя. Мотор откликнулся, и Зеро рванулся вперед.
„Если ничего не изменится, – сказал я себе, – я смогу набрать высоту. И если удача останется со мной, то даже смогу долететь до Шортленда, или Бука, если не до самого Рабаула“.
Хотя я уже и принял смерть как неизбежное, я все еще оставался человеческим существом и желал отодвинуть смерть на как можно более долгий срок. Если самолет будет лететь, а я останусь в сознании, то у меня появится отличный шанс. Но прежде всего надо остановить кровотечение. Я снял перчатки и стал осматривать раны.
Так как наиболее опасной представлялась рана на голове и она все еще кровоточила, я вставил указательный и средний пальцы через разрез в летном шлеме. Они проникли глубоко, а рана оказалась липкой и округлой. Очевидно, рана была очень глубокой, а кости черепа были повреждены. Невероятно, но мое сознание было ясным.
Осматривая свои раны, я припомнил рассказ о мужественном самурае Рьюме Сакамото, который оставался жив даже после того, как его убийца нанес ему ужасную рану на голове. Ладно, если моя удача меня не подведет, доберемся до Шортленда. Постараюсь долететь до него, если это вообще возможно.
„Все-таки что-то должно быть в моей голове“, – подумал я. Она казалась необычно тяжелой, а кровотечение продолжалось без перерыва. (Позднее медицинский осмотр выявил две пули от 12,7-мм пулемета, застрявшие в моем мозгу, а много мелких осколков застряло в черепе.) Горячая и липкая кровь бежала по шее и скапливалась у маски вокруг шеи и ворота моего комбинезона. Она застывала и превращалась в неприятную клейкую массу.
Части лица и головы, открытые ветру, были изрезаны и поцарапаны, как кровельное железо. Ветер, дувший в разбитый фонарь, осушал кровь, спекшуюся на лице.
Мое положение оставалось ужасным. Из-за ослепшего правого глаза я не мог различить показания компаса и смутно что-то видел левым.
Чтобы добраться до Шортленда, надо было восстановить в памяти маршрут, которым мы летели сегодня утром к Гуадалканалу. Но я не мог определить правильное направление. Было невозможно различить показания компаса.
К счастью, в нашем утреннем полете к Гуадалканалу я пробовал подготовиться к чрезвычайной ситуации, если вдруг компас выйдет из строя, а я окажусь отрезанным от основной группы. Я пришел к выводу, что единственным методом определения правильного курса будет взятие отсчетов по положению солнца.
Несколько раз поплевал на правую ладонь, протирая свои глаза еще и еще. Но все было бесполезно, я даже не мог найти солнца! При растущей безнадежности моего положения единственным утешением было то, что самолет все еще как-то продолжал лететь, несмотря на полученные огромные повреждения. По всей логике самолет должен был давным-давно рухнуть.
Так и не добившись успеха в своей попытке выбрать правильный крус на Шортленд, я снова попытался остановить кровотечение из головы. В Зеро я всегда держал треугольные бинты как раз для такого чрезвычайного случая. Я вытащил бинты и попробовал приложить их к голове в надежде остановить кровь. Из-за сильного ветра в кабине две попытки оказались неудачными. Было очень трудно перевязать голову бинтом, потому что в это же время я должен был управлять самолетом, а левая рука не действовала.
До того как я это понял, бинты куда-то исчезли, а мне становилось все хуже. Пришлось снять маску с шеи. Прижав один ее конец правой ногой и держа другой конец правой рукой, я зажатым в зубах ножом разрезал маску на четыре части. Три таких „бинта из маски“, созданные ценой огромных усилий, унес ветер, и у меня остался лишь один кусок.
Я заставил себя успокоиться. Из-за своего нетерпения я так неумело распорядился бинтами и полосками маски. Чтобы насколько возможно уменьшить воздушный поток в кабине, я опустил сиденье до максимума.
Затем перевел все рычаги управления и штурвал в положение, когда самолет летит на автопилоте, и начал прикладывать последний кусок бинта к голове.
Удерживая один конец полоски от маски в зубах, чтобы ее не унесло ветром, правой рукой я постепенно затолкал ее в промежуток между головой и шлемом. Затаив дыхание, я затянул насколько возможно тесемки крепления шлема. Кровотечение прекратилось.
Мне показалось, что мое сражение с бинтами длилось, как минимум, полчаса. Лишь когда я понял, что могу расслабиться, я оказался один на один со своим злейшим врагом – непреодолимой сонливостью. Как будто меня затягивало в сон, в тепло, туда, где нет боли и тревог. Из последних сил я боролся с сильнейшим желанием заснуть.
Когда, наконец, мне удалось заставить себя открыть один глаз и оглядеться, к своему удивлению, я обнаружил, что Зеро летит вверх ногами. Я быстро перевел штурвал в нужное положение и набрал необходимую высоту. Я понимал, что если с данного момента я не сумею удержать себя в бодром состоянии, то просто рухну вместе с самолетом и разобьюсь. Пришлось стукнуть рукой по голове, боль от этого помогла мне на какое-то время.
Через несколько минут мучительная боль в голове стала почти невыносимой. Мне хотелось кричать. Как будто пламя гуляло по моему лицу. Я сгорал заживо. И даже при этом волны истощения поглотили меня, и я снова начал погружаться в сон. Зеро шатало в воздухе, потому что моя рука соскользнула со штурвала. Даже ужасная боль от ран не могла удержать меня от дремоты. Пришлось еще раз стукнуть правой рукой по голове.
Каким-то образом мне удавалось удерживать Зеро в воздухе, продолжая горизонтальный полет по прямой линии. Мне приходилось раз за разом стучать себя по голове, чтобы не задремать. Несмотря на мучительную боль, сонливость накатывалась на меня волнами, всякий раз я отгонял ее с помощью своего кулака.
Отчаянно стараясь не уснуть, я понимал, что в таком состоянии долго я не продержусь. Вдруг вспомнил о пайке; в кабине еще что-то оставалось. Примерно за тридцать минут до того, как группы бомбардировщиков и истребителей долетели до Гуадалканала, я съел половину рисовых лепешек, которые я брал с собой, отправляясь в дальние полеты. Половина еды все еще оставалась, и ее могло хватить, чтобы
