грязью — как и рулевое колесо, и приборная панель. Темная слизь стекала со старомодных переключателей на радиоприемнике. Та же слизь капала с руля, там, где чернели отпечатки, совсем не похожие на отпечатки человеческих рук. Следы ладоней выглядели до жути огромными, а след от большого пальца — наоборот, был тонким, как карандаш.
— Здесь есть кто-нибудь?
Он переложил телефон в правую руку и взялся за приоткрытую дверцу левой, чтобы широко распахнуть ее.
— Кто-то ра…
Он успел почувствовать безбожную вонь, а затем левая рука взорвалась жуткой болью, такой сильной, что ему показалось, будто кто-то тащит сквозь его тело сгусток пламени, заполняя им все пустоты. Даг хотел закричать, но не смог — глотку запечатало внезапным шоком. Он посмотрел вниз и обнаружил, что дверная ручка каким-то образом пронзила его ладонь.
Вместо собственных пальцев он видел обрубки, нижние фаланги. Все остальное поглотила дверь. На глазах Дага его безымянный палец сломался. Он увидел, как падает и катится по проезжей части его обручальное кольцо.
Он чувствовал что-то, Иисус и святой Боже, похожее на жующие зубы. «Универсал» пережевывал его руку.
Даг попытался освободиться. Брызнула кровь — частично на грязную дверь, частично на его собственные брюки; капли, попавшие на дверь, тут же исчезли со слабым чавканьем: чавк. На долю секунды он почти вырвался. Увидел костяшки пальцев, с которых сползала плоть, и мозг отреагировал чудовищной картинкой: обглоданные куриные крылышки. Самое вкусное мясо, утверждала его мать, находится на самой косточке, даже не вздумайте что-то там оставлять.
Его потащило вперед. Дверь водителя распахнулась: привет, Даг, заходи. Край двери чиркнул по лицу, и он ощутил, как его лоб становится сначала ледяным, а затем очень горячим.
Он предпринял еще одну попытку освободиться, бросил телефон и попробовал упереться свободной рукой в заднее стекло — но вместо поддержки почувствовал, как оно деформируется и обволакивает ладонь. Даг выпучил глаза и уставился на каплю стекла, вибрирующую, точно гладь пруда под легким ветром. Вибрирующую? Да нет, жующую. Пережевывающую.
Водительская дверь вонзилась ему в череп и мягко вошла в черепную коробку. Даг Клейтон услышал громкий хлопок, словно сучок треснул в пламени костра, и опустилась темнота.
Направляющийся на юг дальнобойщик краем глаза увидел маленький зеленый автомобиль с включенными аварийными огнями, припаркованный рядом с грязным «универсалом». Какой-то человек — возможно, владелец зеленой машинки — наклонившись, о чем-то беседовал с водителем. Авария, решил дальнобойщик, и вернулся к дороге. Плохой самаритянин.
Дага Клейтона рывками затягивало внутрь, как если бы кто-то — кто-то с огромными ладонями и тонкими большими пальцами — тянул его за футболку. «Универсал» начал менять форму и сморщиваться — как рот, в который угодило что-то кислое, или что-то сладкое. Раздался сухой хруст, будто тяжелые сапоги ступали по высохшим веткам. «Универсал» стоял так несколько секунд, больше похожий на мозолистый кулак, чем на автомобиль. Затем со звонким шлепком, как если бы кто-то удачно отбил теннисный мяч, он вновь принял свою прежнюю форму.
Солнце ненадолго выглянуло из-за туч, отразилось в сотовом телефоне, пустило зайчика лежащим на земле обручальным кольцом Дага Клейтона и ушло восвояси.
Стоявший за «универсалом» маленький «Приус» мигал аварийными огнями. Каждая вспышка сопровождалась тихим щелчком, похожим на тиканье часов: тик… тик… тик…
Мимо проносились редкие машины. Неделя до Пасхи и неделя после — самое сонное время на магистралях страны, а полдень — почти самое сонное время суток. Тише только часы между полночью и пятью утра.
Тик… тик… тик…
В заброшенном ресторане все так же спал Пит Симмонс.
3
Джулианн Вернон («Додж Рэм» пятого года)
Джули Вернон и без помощи короля Якова знала, как должно поступать доброму самаритянину. Она выросла в небольшом городке Редфилд, штат Мэн (население 2400 человек), где отзывчивость и помощь ближнему были образом жизни — и где даже приезжего считали своим соседом. Никто ничего ей не объяснял: она училась на примере матери, отца и старших братьев. Если ты видел человека, лежащего в пыли, становилось неважным, кто он — самаритянин или марсианин. Ты просто останавливался, чтобы помочь.
И при этом ее особо не волновала возможность того, что спасаемый мог на самом деле оказаться грабителем, насильником или убийцей. Джули, наверное, стала бы хорошей женой — потому что служила живой иллюстрацией старой поговорки: «Зимой согреет, летом тень отбросит». Когда в пятом классе медсестра спросила, сколько она весит, Джули гордо ответила: «Папа говорит, что я красотка на все сто семьдесят![5] Чуть меньше, если совсем без одежды».
Сейчас, в тридцать пять, она была красоткой на все двести восемьдесят, [6] и ее совершенно не интересовала перспектива стать чьей-то женой. Джули предпочитала девушек и не стыдилась этого. На бампере «Рэма» красовались две наклейки: «ПОДДЕРЖИМ РАВЕНСТВО ПОЛОВ» и «ПРЕКРАСЕН ГЕЕВ МИР!»
Впрочем, сейчас наклейки были не видны, так как Джули везла на буксире то, что называла «коневозкой». В Клинтоне она купила двухлетнюю испанскую кобылицу[7] и в данный момент возвращалась в Редфилд, где жила с подругой на ферме — всего в двух милях ниже по дороге от дома, где выросла.
Она размышляла, как это часто бывало, о своем пятилетнем стаже в «Твинклс», гастролирующей женской команде мадреслеров.[8] И хорошая пятилетка, и неважная пятилетка. Неважная — потому что «Твинклс» на самом деле представляли собой шоу уродов (кем они в определенном смысле и являлись) на потеху зевающей публике. Хорошая — потому что Джули успела повидать столько интересных мест! По большей части американских мест, но ведь были же и три месяца в Англии, Франции и Германии, где «Твинклс» принимали так тепло и участливо, что даже становилось не по себе. Принимали как настоящих леди.
Она по-прежнему хранила свой загранпаспорт, хотя и не думала, что когда-нибудь снова окажется за пределами Штатов. С одной стороны ее это устраивало. Ей нравилось коротать дни с Амелией и ее домашним скотом на ферме, она была счастлива, но иногда Джули скучала по гастролям. Случайные ночевки, схватки в свете софитов, суровое девичье братство… Иногда она даже скучала по яростным перепалкам со зрителями.
«Схвати ее за манду, она лесбиянка, ей понравится!» — прокричал одной ночью какой-то отморозок. В Тулсе,[9] если ей не изменяла память.
Джули и Мелисса, с которой они возились в грязи, посмотрели друг на друга, кивнули, встали на ноги и подошли к зрительскому сектору, из которого кричали. Они синхронно выбросили средние пальцы — в насквозь мокрых бикини, грязь капала с волос и груди — и аудитория взорвалась аплодисментами. А затем все зрители шумно выдохнули, когда сначала Мелисса, а потом и Джули повернулись, наклонились, стянули трусы и показали придурку свои голые задницы.
Ее воспитали так, что она чувствовала ответственность перед каждым, кто упал и не в силах подняться. Но точно так же ее воспитывали не сносить оскорблений — касались ли они лошадей, веса или сексуальных предпочтений. Как только ты начинал жрать дерьмо, оно быстро становилось основным блюдом твоего меню.
Компакт-диск доиграл последнюю по списку песню. Джули почти нажала на кнопку выброса, когда
