прыщ он всадил бы пулю точнее, чем в мишень-монетку.
– Зох-хри м-моро, – повторил Артур, садясь назад, прямо в лужу.
За его спиной кончался асфальт и начиналась трава. Сменщик, не глядя, протянул руку, нашарил в траве ржавую гайку и засветил Жирному в лоб.
– Т-вою м-мать! – Жирный, заикаясь, в свою очередь сел на ступеньки входа в кафе, словно решил во всем подражать Артуру. Он взялся за лоб: осторожно, как берутся за любимую мамину чашку из китайского фарфора, подозревая, что чашка треснула, а мама на подходе. – Тв-в-вою-ю… С-сука! Ах ты с-сука! Ты- ы…
Прямо со ступенек он быком кинулся на обидчика: смести, втоптать, сесть сверху и многократно наплевать в подлую харю. Это он умел. На школьном дворе, во время перемен или после футбола, Данька не раз убеждался, до чего же хорошо Жирный умел это делать. И, стоя в толпе восхищенно ахающих сверстников, никогда не желал из зрителя превратиться в участника экзекуции.
«Конюшенко, – вспомнилось не пойми к чему. – Фамилия Жирного: Конюшенко».
Имя не вспоминалось.
– П-педер, – сказал Артур. – П-педер сухт-те…
И кинулся навстречу массивной туше – маленький, согнутый в три погибели, грязный, будто ошалевший пес под грузовик.
Когда столкновение казалось неизбежным, сменщик извернулся, уступая дорогу, и воткнул худое плечо Жирному в брюхо. Брюхо содрогнулось. Жирный, по инерции продолжая движение, сдулся пузырем, в который ткнули кривой иглой. Или нет, такие пузыри Данька видел, когда отец с дядей Левой ели вяленую воблу: к пузырю подносилась спичка, тот лопался и чернел, обугливаясь, а по комнате разносился запах паленого.
Вонь горящих листьев – дворники жгли осенние горы листвы за аттракционами – лишь усилила сходство.
Ноги у Жирного заплелись, Артур вцепился противнику в левую брючину и сильно дернул. У сменщика сейчас все стало наоборот: лицо, вырезанное из углов, расплавилось, потекло, сделалось лужицей горячего парафина, бессмысленной и придурковатой, а вялые руки-рыбы вдруг хищно щелкнули клыками голодной щуки, вырвав клок из тонких джинсов «Milton’s».
Жирный грохнулся ничком и тоненько заскулил.
– А он тебя пидором назвал… – бормотнул конопатый Фофан. До него всегда доходило с большим опозданием. – Слышь, братан, он тебя…
Дернувшись, Фофан плеснул в Артура, по-прежнему скрюченного не по-людски, пивом. От страха или от дурного героизма – Данька не понял. Мутная желтая струя обрызгала сменщику голову и плечи, черные волосы слиплись блестящими сосульками. Не обращая на это внимания, Артур сунул конопатому кулаком в пах и отобрал бутылку. Помедлив долю секунды, словно размышляя над выбором, он взмахнул полупустым «Жигулевским», разбрызгивая остатки пива.
Часть попала на Даньку.
Мама ругаться будет, подумал он, зная, что мать ненавидит, когда от сына пахнет выпивкой. Мысль о маме, которая учует пиво и станет ругаться, вышла домашней, спасительной, выводящей за пределы творящегося безумия. Я сижу в видеосалоне. В крохотном душном зальчике: двор по улице Петровского, второй этаж над жэком. Показывают «Грязного Гарри» или «Нико». Сеанс скоро закончится, и я пойду домой, а парочки останутся смотреть «Горячие попки»…
– Ы-ы…
Фофану улыбнулась судьба: его, мычащего от боли, повело в сторону. И донышко бутылки разлетелось вдребезги о каменный парапет, огораживавший ступеньки входа в кафе, а не об голову Данькиного одноклассника.
Зеленая роза расцвела в руке Артура.
Кодла, вертясь на шатком кругу карусельки, попятилась. «Ерунда, – прошептал Данька, забиваясь поглубже в кусты, плохо соображая, что говорит и зачем повторяет слова деда-тирщика: – Старая мишень. Давно пора на помойку…» Странно, но Артур как будто услышал. Парафин начал быстро-быстро застывать, оформляясь знакомыми углами, рыба сонно зевнула, роняя смертельно опасный цветок. Озабоченная гримаса появилась на лице хромого сменщика.
– Вертушки, – спросил он у Даньки, ни капельки не заикаясь. – Где вертушки?
– Н-не знаю, – губы шевелились с трудом. – Честно, я не знаю…
Артур кивнул с удовлетворением и пошел в сторону тира.
Ждать, пока Жирный с кодлой опомнятся, Данька не стал.
2
Семечки пахли пылью – безвкусные, сухие, словно пролежали целую вечность под палящим июньским солнцем. Хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, а вода во встреченном колодце сразу не понравилась – мутная, горькая, в пятнах бензина. Боец Сидорчук еще пошутил: «Такой водой только танк заправлять…» Кто мог погубить колодец? Немцы? Но зачем? Разве что по глупости – заехали на хутор, бросились к воде, уронили грязную тряпку в спешке.
Воды нет, фляга пуста, сухая пыль во рту, не продохнуть, а впереди – немецкие мотоциклисты…
Петр Леонидович покачал головой, аккуратно спрятал кулечек с ни в чем не повинными семечками в карман пиджака. Колодец не виноват, и пыль не виновата. И семечки самые обычные: купил утром у знакомой тетки на троллейбусной остановке, возле главного входа в парк. Тогда и понял, доставая из кармана пачку дурацких фантиков-купонов: что-то не так. Семечки, запах пыли, давняя память о погубленном колодце. Верная примета, можно сказать, диагноз. Не хуже, чем в ветеранской поликлинике.
Старик поглядел на чайник, исходивший паром. Хотел встать, но вдруг представил себя со стороны: худая мумия с седым «ежиком» на голове. Нелепые усы, еще более нелепый костюм – с музейной витрины, не иначе. Сейчас мумия начнет приподниматься со стула, кряхтя, напрягаясь, может, даже охая…
Петр Леонидович на миг закрыл глаза. В то далекое утро, когда горло казалось забитым пылью, а фляга была пуста, он тоже видел себя со стороны – растерянного, нескладного, в мятой, плохо пригнанной форме, похожего на актера Плятта из кинофильма «Подкидыш». Чучело в гимнастерке. Движущаяся мишень в чужом тире. Ничего, пройдет! И тогда прошло, и сейчас. Он чувствовал, знал заранее: утром, на остановке, покупая семечки. Пустяки. Всего лишь минуту посидеть, не открывая глаз, ни о чем не думая.
Откашлявшись, Петр Леонидович встал со стула и шагнул к чайнику. Диагноз тем и хорош, что он – диагноз. Интересно, успеет ли мумия заварить чай, прежде чем…
– С-сухте… Педер сухте!
Старик покачал головой, еле сдерживая смех. Вот все и встало на свои места. Воскресный день, возле стойки тира – одинокий посетитель-фрейшюц достреливает стотысячную купюру, мишень «Карусель» в очередной раз надо чинить, а сменщик Артур, который Не-Король…
– Всех бы п-поубивал, гадов! Д-дядя Петя, я их…
Сменщик Артур, бывший разведчик и сержант запаса, во что-то вляпался.
Как обычно.
– Чай будешь? – Старик не выдержал, улыбнулся. – Ты сначала, сержант, всех поубивай, а потом уже докладывай. Где убил, сколько, с мучительством или без. А то сплошные декларации о намерениях!
Сменщик скрипнул зубами и без паузы расплылся в ответной улыбке:
– Убь-бью – хоронить негде будет. Разве что в лесопарке, к-как фрицев. Чаю в-выпью, только умоюсь сначала. Т-тельник испачкали, сволочи! Уроды! Ув-вижу, сдержаться не м-могу! М-морды отъели, «мамоны» отрастили… Под Герат б-бы их, п-подонков, чтоб землю жрали!
Артур ругался по-русски, без любимого «педер сухте» – «сын сожженного отца» на фарси. Значит, пар благополучно выпущен. А то, что контуженый сержант-«афганец» вернулся без наручников и не в сопровождении усиленного наряда, еще лучше. Беда прошла мимо, задев лишь краешком. Испачканный пивом тельник – вполне приемлемый вариант. Пиво – ерунда…
Наливая кипяток в железный заварничек, Петр Леонидович внезапно подумал, что все могло кончиться иначе, если бы не сегодняшний паренек, разваливший злополучную «карусельку». Паренек с библейским именем Даниил. Мысль вначале показалась странной, но старик давно убедился, что странное – не всегда
