– Я!!! Я козел! Пусти! Клянусь, починю все!
– Мать-рябиной клянись!
– Клянусь! Мать-рябиной, Хлыст-брусом, Бетон Бетонычем… Да пусти же!..
Фол напоследок хлещет исчезника сорванным с гвоздика 'плетнем' – мое творение сейчас длинное- длинное и отблескивает слюдой – после чего сдает назад.
Берет обеими руками керамическую маску-уродку, торжественно возносит ее над лохматой головой – миг, и маска стремглав летит вниз.
Об пол.
Вдребезги.
– Он больше не будет, – спокойно говорит кентавр Руденкам.
Валько-матюгальник сидит на грязном полу и разглядывает на свет преподнесенный ему четвертной.
– Ото, кажу я вам, мулетка… – бормочет он себе под нос. – Ото всем мулеткам мулетка… Хлыст-брус, не мулетка…
На носу матюгальника до сих пор висит и никак не хочет падать капля.
Капля трудового пота.
…наконец Валько угомонился. Заснул. На том самом продавленном диване, где таились пружины-гадюки, и было предельно ясно – хоть гарпуном матюгальника тыкай, хоть 'дротами наскрось пыряй', не проснется. Так и будет храпеть с присвистом.
Часы показывали половину третьего.
День.
Я призраком бродил по 'хате дядька Йора', стеная вполголоса и за неимением цепей брякая найденными в нише плоскогубцами. Их там, кстати, штук семь лежало, среди прочего инструментария. Я ждал Фола. Ох, что-то начинаю я привыкать к этому занятию: именно ждать и именно Фола. А еще – у моря погоды. А еще – от Бога дулю. А еще…
Отчасти я был благодарен Вальку за компанию. Еще когда мы только вышли от счастливых Руденок, уже начавших вовсю подсчитывать стоимость нового ремонта, последнего и решительного, кентавр мигом укатил прочь.
– Я в центр, Алька! – бросил он через плечо. – Глядишь, разведаю, что да как… Валько тебя проводит.
Валько и впрямь проводил. В результате чего мне пришлось формально (иначе помер бы без покаяния!) участвовать в распитии дареной 'литры', чокаясь с матюгальником полупустой рюмкой. Тосты в основном подымались по двум знаменательным поводам: 'Шоб наша доля нас не цуралась!' и за меня. За славного крестника дядька Йора, кручельника обалденных плетней и мулеток, к которому Валько сразу душой прикипел. Бывало, с лестничной площадки грозил за вихры оттаскать, а душа-то матюгальнику уже подсказывала, пела соловьем консерваторским: гляди, Валько, не проворонь, это кореш навеки, до гробовой доски, если не дальше и глубже. Дошло, хлопче?! Ну, раз дошло, тогда поехали… Я кивал, односложно заверял матюгальника в своей ответной приязни, соглашался (почти искренне!) учиться его мастерству, если дядько Йор позволит, обещал наворотить ему мулеток задаром и сверх всякой меры; друг мой задаром не соглашался, кричал, что за ним не залежится, и когда Валько стал звать меня кумом – тут пришла Руденчиха.
С полными кошелками и толстой мамашей впридачу.
После часовой оккупации кухни превосходящими силами противника мы оказались счастливыми обладателями кастрюли борща, жаровни котлет и разно-всякого добра по мелочи. Еда пришлась как нельзя кстати, я жадно хлебал борщ, стараясь набрать побольше тертого сала с чесноком, а Валько… Странное дело: он, допив из горлышка 'литру', ограничился горбушкой хлеба с половиной котлетины. И Руденчиха, вопреки инстинктам прирожденной хозяйки, его не уговаривала.
Словно понимала: нельзя.
Когда благодетельницы ушли, Валько вновь завел нескончаемый панегирик в мой адрес. Я пригляделся к матюгальнику и понял, что он трезв, как стеклышко. Просто измотан до предела. До конца, до той смурной границы, когда сон бежит быстрее лани, когда отдых шарахается испуганным псом, и приходится накачивать себя спиртом, что называется, всклень, вровень с краями. Иначе сдохнуть проще, чем отдохнуть.
Но едва я это понял, матюгальник заснул.
На диване.
Сразу.
Вот беда! – едва в квартире стало тихо, не считая Валькова храпа, как на меня навалилась тревога. Я ведь и не догадывался, что треп смешного ругателя – моя соломинка, которая держала Альку на плаву. Не давая с головой окунуться в бурную пучину размышлений. Два вечных вопроса: 'Кто виноват?' и 'Что делать?' При полном отсутствии ответов. Жизнь перевернулась с ног на голову, я ничего не понимал, кроме одного: прежней жизнь уже никогда не станет, хоть наизнанку вывернись, хоть клей, хоть брей, и на донце моих измученных мозгов копошилась гаденькая мыслишка вкупе с цитатой из Ерпалычева послания.
Цитата была такая: '
Мыслишка же была такая: 'Неужто любой приезжий испытывает у нас то, что испытываю сейчас я?! Но ведь я – местный! Как же надо было вывернуть меня, чтобы… и главное: кому это было надо?!'
Вариант первый: 'Кто виноват?' – Ерпалыч. 'Что делать?' – разыскать старого хрыча и… набить морду? сперва подлечить, а потом набить?
