Армагеддон был вчера

Истошный визг. Так визжит собака, когда ее позвоночник хрустит под колесом. Мне хочется заткнуть уши – но я не делаю этого.

Я стою и смотрю.

Смотрю, как корчится перед нами на снегу, исходя визгом, тот кошмар, что миг назад терзал могучего Минотавра, а сам Миня, силясь подняться, на четвереньках ползет к нам.

Валько еще трижды пыряет фигурку электродом, а потом с неожиданной прытью бросается вперед, подхватывает Миню и оттаскивает к нам.

– Нож! – рявкает матюгальник мне в лицо.

– Что? – тупо переспрашиваю я, не в силах отвести взгляда от корчащегося, как мне кажется, в агонии существа.

– Нож давай! Швыдко! Бо вин щас оклемается!

До меня наконец доходит. Нащупываю в кармане выданный мне матюгальником нож и протягиваю его хозяину.

Секунда, и Валько выщелкивает главное лезвие. Он что, хочет с ножом… на это?! Следующая секунда – и Валько, приседая, бежит вокруг нас с Миней, очерчивая внизу уродливую окружность.

Ножом.

По снегу.

На миг запнувшись лишь о край притрушенного зимней пудрой люка канализации, ребристый узор на чугунной крышке которого складывается в рабочие руны горводслужб.

Встав рядом, матюгальник крест-накрест режет воздух у нас над головами и, явно малость успокоясь, бормочет что-то вроде:

– В доме заховалысь, в зализо заковалысь…

Дальше я не разобрал.

– За круг ни ногой! – сообщает мне Валько уже обычным тоном и склоняется над тяжело дышащим Миней, словно разом потеряв всякий интерес к дебилу-ребенку.

А тем временем оживший кошмар уже не корчится, не визжит – он медленно, с трудом встает на ноги.

– Нету… – бормочет дебил, озираясь. – Бяки… я иду искать… искать иду… Больна-больна… больна…

Никого.

Никого нет.

Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.

– Гарно вин Миню… – бормочет матюгальник, подымаясь. – Шо, Минька, щемит?.. не плачь, казак, отаманом будешь…

Валько оборачивается ко мне.

– Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид – Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…

– Кого? – ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.

– Мисяця-з-Туману, – охотно повторяет Валько.

* * *

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы – на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит – так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю; Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрипывает, присвистывает… отдыхает.

И еще: он часто дергает себя за мочку левого уха, особенно когда начинает что-нибудь доказывать – и ухо это красное, словно у мальчишки-шалопая, пойманного бабкой на месте преступления.

Вот он какой, Валько-матюгальник, гроза «бомжей-счезней»…

Что было дальше, я помнил плохо. Как мы вдвоем чуть ли не на себе волокли обеспамятевшего Миню обратно к подвалу; как Валько убежал за знахарем, а я остался в подвале и, положив рогатую голову себе на колени, тихо рассказывал Минотавру какие-то тут же придуманные истории о тяжелораненых, которые, тем не менее, выжили и выздоровели – а значит, и с ним, Миней, тоже все будет хорошо: ведь я здесь, с ним, и Валько уже за доктором побежал, и вот сейчас они придут, и доктор Миню сразу вылечит… А потом Валько таки притащил своего знахаря, и мы бросились кипятить воду, а дальше знахарь нас прогнал в угол и начал колдовать сам. Через час он поднялся, в последний раз удовлетворенно окинул взглядом забывшегося сном Миню и произнес сакраментальное:

– Будет жить.

Подумал немного и добавил:

– Но с недельку проваляется. Завтра еще зайду.

И ушел.