полоснул наискось по гаражам. Охота на Сват-Кобелища? Луч упал на снег, по-пластунски двинулся вдоль мокрой полосы грязи – здесь, видимо, проходила подземная теплоцентраль, потому что снег всегда таял мгновенно – затем свет благополучно умер, и во мгле шелохнулась удивительная машина. Пересекла грязевую полосу… опять остановилась. Развернулась. Я отшатнулся: мне почудилось, что в зрачки вонзились две огненные иглы. Почти сразу люди в машине увели фонарик ниже – балкон, стена, вдоль стены… вход в подвалы…
Машина заурчала, точь-в-точь как Миня, когда ему дашь рафинадику, и навозным жуком уползла в подворотню.
Рокот удаляется.
Тишина.
Пожав плечами, я все-таки добрался до распечатанной колоды иконок и выудил наружу священномученика Киприана вкупе с Пантелеймоном-целителем. На всякий случай; хуже не будет. Ишь, Ерпалыч, друг ситный – а образки-то дорогие, на меловке, и полиграфия знатная, полноцветка! Такие лишь в соборных киосках продаются. Щеголь ты, старичина… где тут у тебя, верней, уже у меня, спички? Ага, вот… Запалив свечки, я сунул их в специальные подставки перед зажимами для образков и собрался было 'баю-бай'. Луна плеснула в просвет горсть серебра, двор за окном вспыхнул умирающим фейерверком; и вновь серый силуэт замаячил близ теплоцентрали. Собака? Я пригляделся. Человек. Вроде бы человек. Силуэт наклонился, длинные руки зашарили в грязи – аккуратно, осторожно, словно опытный археолог откопал наконец заветный черепок, и теперь намеревался выколупать его из плена веков, не повредив и краешка.
Если б кто знал, как мне все это надоело!
Что именно, Алик?
Все.
Иду спать.
Я потянулся, хрустя всем своим бедным скелетом. И снова услышал: жужжание. Тихое, вкрадчивое. Это 'ж-ж-ж'…
Проклятье!
Дверь!
Дома у меня замок английский, хлопнешь дверью – он и закроется. А здесь еще и ручку вертеть надо; вот и забываю вечно запереть. Так и спал, нараспашку. Заходите, люди-нелюди добрые…
Прокравшись к стенной нише, я сунулся внутрь, стараясь не скрипнуть лишний раз, и вскоре стал счастливым обладателем молотка. Цельнометаллического, с гвоздодером вместо обушка и длиной в локоть. Хорошая штука. Успокаивает нервы. Подумав, я прихватил еще и парочку 'дротов', сунув их сзади за резинку пижамных штанов.
Теперь можно и в коридор.
Еще с полминуты я тупо стоял в коридоре, уставясь на входную дверь.
Запертую.
На два оборота.
Ж-ж-ж… это из ванной комнаты.
Я подкрался поближе. Ладони мигом вспотели, молоток скользким угрем заворочался в руках, норовя вывернуться… Свет. Свет из ванной. Там кто-то есть! Живой и жужжит. Ну, сейчас он у меня дожужжится!..
Вперед!
Всю свою злость, все раздражение беспокойной ночи, всю память о встрече с Месяцем-из-Тумана я вложил в этот пинок. Дверь распахнулась с болезненным хрустом, гулко ударившись о кафель стенки, я взмахнул молотком, поскользнулся на мокром линолеуме…
Очень болела спина. И еще – ниже спины, куда едва не воткнулся один из спасительных 'дротов'. Молоток, предварительно треснув меня по коленке, лежал рядом.
Касаясь гвоздодером стоптанного шлепанца на босой ноге, покрытой у щиколотки синими пятнами.
Шлепанец ловко притоптывал.
– Хрен ты старый, – собственный голос показался мне чужим. – Хрен ты… старый…
– Здравствуйте, Алик, – жизнерадостно сказал Ерпалыч, выключая электробритву. – Рад вас видеть.
Жужжание стихло.
Сидя напротив и по-бабьи подперев щеку ладонью, я с умилением следил, как Ерпалыч пьет чай. Вприкуску. С печеньем. Вот он макает печеньице в ароматный кипяток, внимательно разглядывает насквозь промокшее лакомство – и отправляет в рот.
Загляденье.
Я и не подозревал, что так соскучился за этим психом. Жив, курилка! Жив…
Перцовки, что ли, сходить ему купить?
– Вы даже не представляете, Алик, до чего я истосковался по нормальной человеческой пище! И вообще… по нормальному образу жизни. Ладно, об этом после. М-м, вкусно! Почему я раньше никогда не замечал, что печенье с чаем – это прелесть?! Пища богов! Вы понимаете, Алик… кстати, вы успели прочитать мое послание?
