– А я учусь с ним в Берлине, – добавил Карл.
– Как так? – не понял отец.
– Он учится сразу в двух университетах.
– Гейне? Я знавал кое-кого из Гейне. Самсон, купец из Дюссельдорфа. Кажется, он разорился на какой- то авантюре. Да, еще Соломон, миллионер из Гамбурга. Ваш Гейне с ними в родстве?
– Сын первого, – кивнул Мориц. – И племянник второго.
– Метит в профессора?
– Учится на юриста. Но метит в литераторы.
– Глупо, – резюмировал банкир. – Впрочем… Во всяком случае, не разорится.
Спустя несколько лет он опять собрал сыновей в родном доме. Карл к тому времени сделался экстраординарным профессором, имея ординатуру в Кёнигсберге. Мориц, не желая разлучаться с братом, проектировал в Кенигсберге дома – и раздумывал над предложением Дерптского университета: стать профессором кафедры гражданской архитектуры. Отец шумно, что было вовсе не свойственно сухому, желчному Симону, радовался успехам детей. Он хлебнул лишку, часто смеялся и говорил, что теперь может умереть спокойно.
– Мне есть, на кого оставить семью! – возглашал банкир его величества.
Словно пророчил.
Удар судьбы не заставил себя ждать. Покровительство короля не спасло
Злой рок бил наотмашь, не глядя.
Банкир на шесть месяцев пережил свои капиталы. Летом 1832 года, отмучившись, он лег в могилу. Увы, сыновья, отдавая дань усопшему родителю, не читали в синагоге поминальную молитву «Кадиш». Приехав в Потсдам на похороны, они молились в церкви Святого Духа.
– Папа поймет, – скажет Мориц.
– И простит, – ответит Карл.
Семья, привыкшая к роскоши, требовала внимания – и денег. Мама рыдала без умолку; младший брат Эдуард и сестра Тереза были беспомощны, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пришлось взять их под опеку. Мориц временно отказался от профессуры в Дерпте, сократил занятия электромеханикой – зато набрал уйму заказов на архитектурные проекты. Карл читал лекции с утра до вечера, не обращая внимания на резко ухудшающееся здоровье. По ночам он писал научные статьи.
Сказка кончилась.
3
«Я боюсь за Карла, герр Эрстед. Безусловно, он – великий математик. Но квадратные корни не примешь вместо лекарства. Врачи нашли у моего брата сахарный диабет. Ему с каждым днем становится хуже. Болезнь сопровождается упадком сил, который усугубляется образом жизни Карла. Рекомендации поехать на отдых в Италию он отвергает. Характер его претерпевает ужасные изменения. Знаете, что написал Гауссу о нем астроном Бессель?
Извольте:
«Он настроил всех против себя, так как умудрился каждому сказать что-нибудь неприятное: коренных кёнигсбержцев он уверял, что рассматривает своё теперешнее местопребывание, как ссылку, а этого не прощают…»
Месяц назад мы поссорились. Я осмелился заговорить с Карлом об эмиграции. Это был ваш совет, герр Эрстед: в случае неприятностей подумать о переезде куда-нибудь подальше – в Россию или в Америку. Боясь пути через океан, я предложил Карлу уехать в Санкт-Петербург. Говорят, царь Николай деспотичен, но к ученым благосклонен. Это у него с юных лет – будучи еще ребенком, в Англии он посетил железную дорогу Стефенсона, поднялся на платформу паровоза и августейшей рукой бросил в топку две-три лопаты угля. Я сказал Карлу, что в России, заняв достойное положение, мы вызвали бы к себе остальную семью. Маме вредно оставаться в Потсдаме – здесь все напоминает ей об отце…
Если бы вы видели гнев Карла!
С этого момента я впервые задумался о том, что наши пути рано или поздно разойдутся…»
Зазвонили на колокольне Сент-Репарат.
Отбивая полдень, звук несся над городом – откликнулась церковь Святых Мартина и Августина (в ней, вспомнил Огюст, крестили Гарибальди), подхватила Святая Рита, веско громыхнул Святой Газтан; вдалеке рассыпалась дробь францисканского монастыря, упрекая молчаливую часовню иезуитов, виноватых, как известно, во всех заговорах…
Механизм Времени вертел шестернями.
– Случай? – спросил Сальваторе даль Негро. – Судьба? Злой гений?
Старик моргнул и добавил:
– Какая разница…
Курчавая шапка седин, смуглое лицо, живые, влажные глаза – даль Негро был чертовски похож на литератора Дюма. Верней, на отца литератора, только что вышедшего из неаполитанской тюрьмы – мулат Том-Александр Дюма-Дави, бригадный генерал Наполеона, был силен как бык, но заключение превратило силача в калеку-язвенника.
– Вас я тоже предупреждал, – сказал Эрстед, хмурясь.
– Да, я помню.
– Не боитесь? После того, что случилось с Якоби?
– Нет, не боюсь, – даль Негро улыбнулся. – Я стар, друг мой. Стар и беден. Нельзя разорить нищего. Нельзя взять в заложники семью одинокого. Можно убить беззащитного старика, но в этом нет никакого смысла. Три-четыре года, и я отойду в мир иной без посторонней помощи. Все, что я сделал, уже сделано. Стальной магнит подвешен в виде двойного маятника, и неподвижный электромагнит охватил коленами его верхний полюс. Качания маятника изменяют ток в электромагните, и этого факта не изменит ничто, даже моя смерть. Да, не так много, как хотелось бы. Меня не вспомнят рядом с Вольта, Фарадеем, Якоби: рядом с вашим братом, синьор Эрстед. Но я не тщеславен. Пейте вино – это Бандоль. Дивная лоза, местная. Говорят, Людовик XV обожал наш Бандоль за пряный аромат…
– И плохо кончил, – датчанин не мог успокоиться.
– Я знаю. Но вино здесь ни при чем. Королевская любовница сделала обожаемому монарху подарок – красотку-шлюху, дочь столяра. Страсть, оспа, подхваченная от девицы, и зараза сводит Людовика в могилу. На седьмом десятке умереть от любви – завидная кончина! И потоп, смею заметить, не начался…[22]
– Вы все шутите… А я так рассчитывал на встречу с Якоби!
– Меньше надейтесь, друг мой. Будет меньше разочарований. Да, у меня для вас еще одно письмо, из Парижа. От синьора Торвена. Вернее, не вполне письмо – он переслал вам газету. Смотрите, тут выделено чернилами – статья «Холера в могиле»…
– Нам только холеры не хватало, – буркнул Эрстед, разворачивая пожелтевшую, мятую «Шаривари». – Зря вы помянули оспу… Проклятье! Кажется, фон Книгге добился своего. Я становлюсь мнительным. Ну-ка, о чем сплетничают в Париже?
