позволят тебе играть по ночам в покер с твоими друзьями-алкашами. Так что, прошу тебя, делай все быстрее, пока дети не увидели».
После этого я закрыла глаза. Я была почти уверена, что он ничего такого не сделает, но «почти» очень много значит, когда на кону стоит ваша жизнь. Тем вечером я поняла одну вещь. Я стояла с зажмуренными глазами, представляя, как топор вот-вот обрушится на мой нос, рот, подбородок. Помню, я думала, успею ли почувствовать на вкус щепки дерева на лезвии прежде, чем умру, и радовалась, что хорошо наточила топор два или три дня назад. Если он убьет меня, то по крайней мере острым орудием.
Мне кажется, что я простояла так лет десять. Потом он сказал: «Ну что, пойдешь спать или так и будешь стоять тут, как Белоснежка, описавшаяся во сне?»
Я открыла глаза и увидела, что он сунул топор под кресло — я видела только кончик рукоятки. Газета лежала у него на коленях, как тент. Он взял ее и развернул, делая вид, что ничего не случилось, но по щеке его все еще текла кровь, а руки дрожали так, что он еле смог развернуть газету. На бумаге остались красные следы, и я решила перед сном сжечь эту пакость, чтобы дети утром не увидели.
«Я пойду спать, но сперва нам нужно разобраться с этим, Джо».
Он поднял глаза и сказал сквозь зубы: «Не начинай снова, Долорес. Ты сильно ошиблась. Не надо было
«Я просто хотела сказать, что кончились дни, когда ты бил меня. Если ты сделаешь это еще раз, один из нас отправится в больницу. Или в морг».
Он долго смотрел на меня, Энди, и я тоже смотрела на него. Топора у него в руках не было, но я знала: если я первой опущу глаза, удары и пинки начнутся снова. Но он опустил глаза раньше, уткнулся в газету и только пробормотал: «Делай свое дело, женщина. Принеси полотенце, а то я заляпаю кровью всю рубашку».
Это был последний раз, когда он меня ударил. Он испугался, хотя я не кричала на него и не угрожала ни до того, ни после. Конечно, я не стала бы бить его этим кувшином, если бы не знала этого, но когда я сидела на стуле после того, как он ударил меня, я поняла, что если я не остановлю его сейчас, то не сделаю этого никогда больше. Вот я это и сделала.
Знаете, надеть кувшин на голову Джо было не самым сложным. Перед этим я вспоминала, как мой отец бил мать и хлестал ее мокрым брезентом по ногам, — я любила их обоих, и все же мне тяжело было вспоминать это. Я не хотела, чтобы Селена видела, как ее мать с распухшим лицом сидит и плачет только потому, что имела когда-то глупость выйти замуж за подонка. Это уже не «воспитание» — бить женщину, с которой живешь, кулаками или поленом, и я наконец решила, что глупо позволять это Джо Сент-Джорджу, как и любому другому мужчине.
Потом ему не раз хотелось поднять на меня руку, но всякий раз я видела в его глазах, что он помнит про кувшин… а может быть, и про топор. Поэтому он притворялся, что поднял руку только затем, чтобы почесать лоб. Так он получил первый урок, который остался и единственным.
Было кое-что еще после того вечера, когда он ударил меня поленом, а я его кувшином. Я не хочу говорить об этом — я из тех старомодных людей, которые считают, что то, что происходит в спальне, не должно выходить оттуда, — но теперь скажу, потому что это часть всего, что случилось.
Хотя мы с ним прожили с тех пор еще два года, почти три, он только несколько раз пытался предъявить свои права. Он…
Что, Энди?
Конечно, частично это было из-за пьянства — он пил все больше и больше, — но не думаю, что только из-за него. Я помню, как однажды ночью он скатился с меня после двадцати минут бесполезного пыхтения, и его штуковина висела, как макаронина. Не помню, когда это было, но явно после той ночи, потому что почки у меня болели, и я, лежа под ним, думала после пойти на кухню и выпить анальгин.
«Вот, — сказал он, чуть не плача. — Ты довольна, Долорес? Скажи мне».
Я ничего не сказала. Есть случаи, когда даже мужчина может отличить ложь от правды.
«Скажи, — настаивал он. — Ты довольна?»
Я по-прежнему молчала, глядя в потолок и слушая, как за окнами воет ветер. Он дул с востока, я слышала в нем голос океана и любила этот звук — он меня убаюкивал.
Он повернулся, и я почуяла его дыхание, провонявшее пивом. «Можешь гасить свет и дальше, — сказал он, — только без толку. Я и в темноте вижу твою уродскую рожу, — он протянул руку и дернул меня за сосок. — И это: плоская, как противень. А дыра у тебя еще хуже.
Черт, тебе же нет тридцати пяти, а трахать тебя — все равно что трахать мешок с грязью».
Я хотела сказать: «В мешок с грязью ты смог бы воткнуть свою макаронину, Джо, может тогда тебе было бы легче», но я придержала язык. Патриция Клэйборн не рожала болванов, я вам уже говорила.
Он затих, и я даже подумала, что усыпила его, и собиралась идти за анальгином, когда он заговорил опять… И на этот раз он точно плакал.
«Хотел бы я никогда не видеть твою рожу, — сказал он, и потом: — Ну почему ты не отрубила его своим чертовым топором? Так было бы лучше».
Так что, как видите, удар пришелся ему не только по голове, и с этим мне тоже предстояло разбираться. Я по-прежнему молчала и ждала, уснет он или попытается опять побить меня. Он просто лежал, и скоро я услышала, как он сопит. Не помню, был ли это последний раз, когда он предъявлял супружеские права, во всяком случае, один из последних.
Никто из его собутыльников, конечно, ничего не узнал об этом — разве стал бы он рассказывать им, что жена избила его кувшином, а его дружок не может поднять головы? Как бы не так! Когда они хвастались, как они учат своих жен, он не отставал от них и рассказывал, как всыпал мне за то, что я много болтала, или, может быть, за то, что купила в Джонспорте новое платье на деньги, отложенные на кухонный шкаф.
Откуда я знаю? Но, когда я раскрываю уши, а не рот, а это бывает не так уж редко, хотя вы и не поверите, то слышу много всякого.
Как-то, когда я работала у Маршаллов — помнишь Джона Маршалла, Энди, который все предлагал провести мост на материк? — в доме зазвонил звонок. Я была одна, поспешила открыть дверь и ударилась о каминную доску. На руке, прямо над локтем, остался громадный синяк.
Тремя днями позже, когда синяк из коричневого стал желто-зеленым, я встретила в магазине Иветту Андерсон. Она посмотрела на синяк, и, когда она заговорила со мной, ее голос так и дрожал от сочувствия. Женщина, которая видит такие вещи, счастливее свиньи, нашедшей новую лужу.
«Какие ужасные эти мужчины, Долорес!» — воскликнула она.
«Когда как», — ответила я. Я не имела понятия, о чем она говорит, — я думала только о том, чтобы успеть купить свиных отбивных.
Она осторожно взяла меня под руку — другую, не ушибленную, — и сказала: «Держитесь, дорогуша. Все делается к лучшему. Я сама прошла через это, и я знаю. Я буду молиться за вас, Долорес». Последнее она произнесла так торжественно, будто давала мне миллион долларов. Я вошла в магазин заинтригованная. Можно было подумать, что она лишилась ума, но всякий, кто знал Иветту, знал и то, что ей нечего было лишаться.
Я стояла у прилавка, и Скиппи Портер взвешивал мои отбивные, когда до меня дошло. Я так расхохоталась, что Скиппи уставился на меня и спросил: «Вы в порядке, миссис Клэйборн?»
«В порядке, — сказала я. — Просто вспомнила кое-что смешное».
«Понятно», — и Скиппи повернулся к своим весам. Благослови Господь Портеров: пока они здесь, на острове будет хотя бы одна семья, занимающаяся только своими делами. А я продолжала смеяться, и несколько встречных поглядели на меня так, будто я свихнулась. Но когда жизнь выкидывает такие коленца, не смеяться просто невозможно.
Муж Иветты, то есть Томми Андерсон, в конце пятидесятых и потом был одним из дружков Джо.
