Долорес Клэйборн

заговорила тише. Иногда я пыталась убедить ее, что это глупо, но она так вовсе не думала. Часто мне казалось, что в конце концов она запугает себя до смерти, и теперь я думаю, что так оно и случилось.

Так вот, я начала говорить, что, когда она видела все это — змею в подушке, проволоку, солнце, — она кричала, а когда это были пыльные головы, она просто вопила. Это были даже не слова, а просто вопли, такие громкие и пронзительные, что сердце сковывало холодом.

Я вбегала к ней, и она рвала на себе волосы или царапала ногтями лицо, как ведьма. Глаза ее, такие выпученные, что походили на крутые яйца, смотрели в угол.

Иногда она находила силы сказать: «Пыльные головы, Долорес! О Господи, пыльные головы!» В другие разы она только плакала и стонала. Она закрывала глаза руками, но через мгновение открывала их снова, как будто не могла не смотреть. И снова начинала царапать ногтями лицо. Я подстригала их как можно короче, но она умудрялась несколько раз расцарапать себя до крови, и я каждый раз удивлялась, как ее сердце выдерживало все это.

Один раз она упала с кровати и так и осталась лежать с подвернутой под себя ногой. Когда я вбежала, она лежала, выбивая кулаками дробь по полу и рыдая от страха. Тогда, единственный раз за все эти годы, я позвонила среди ночи доктору Френо. Я испугалась, что она сломала ногу, но доктор сказал, что нога просто растянута. Не знаю, как ей так повезло, но на следующий день она вошла в период ясности и ничего не помнила о своем припадке. В такие дни я пару раз спрашивала ее о пыльных головах, и она смотрела на меня так, будто я свихнулась. Она не понимала, о чем я говорю.

Когда это случилось несколько раз, я поняла, что надо делать. Как только я услышала эти вопли, я выскочила из своей комнаты — вы знаете, она всего в двух дверях от ее спальни, между ними бельевой шкаф, — и взяла заранее приготовленные щетку и совок. Я вошла к ней, размахивая щеткой, будто собиралась остановить поезд, и крича (только так я могла сама себя услышать):

«Я иду, Вера! Я сейчас их прогоню! Держись!»

И я вымела тот угол, куда она смотрела, а потом и все остальные, и с тех пор делала так каждый раз. Иногда она после этого успокаивалась, но чаще продолжала вопить, что они остались еще под кроватью. Поэтому я вставала на колени и делала вид, что выметаю их оттуда. Однажды эта старая чокнутая идиотка едва не свалилась мне на спину, пытаясь заглянуть под кровать. Она раздавила бы меня, как муху, вот была бы комедия!

Когда я выметала все углы, я показывала ей пустой совок и говорила: «Вот, Вера, дорогая, я их всех поймала, видите?»

Она глядела сперва на совок, потом на меня, и глаза ее от слез были похожи на камни в воде прилива, и она шептала: «Ох, Долорес, они такие серые! Такие страшные! Убери их скорее. Пожалуйста».

Я относила щетку и совок к своей двери до следующего раза и возвращалась успокаивать ее. Да и себя, по правде сказать. Если вы думаете, что мне не надо было успокоиться, попытайтесь как-нибудь проснуться среди ночи в таком вот старом пустом музее, когда ветер воет снаружи, а старая ненормальная баба — внутри. Сердце у меня стучало, как колеса локомотива, и я с трудом переводила дыхание… но я не хотела, чтобы она это замечала, а то бы она стала сомневаться во мне.

Чаще всего после таких дел я расчесывала ей волосы — это, по-моему, успокаивает лучше всего. Она сперва стонала и плакала, а иногда обнимала меня, прижимая лицо к моему животу. Я помню, какими горячими были ее лоб и щеки после этих пыльных голов, и как она промачивала мою рубашку слезами насквозь. Бедная старуха! Никто из вас не знает, что значит быть старым, да еще когда за тобой гоняется что-то, чего нельзя объяснить никому, даже самой себе.

Иногда даже полчаса со щеткой не давали результатов. Она продолжала смотреть мимо меня в угол и всхлипывать или протягивала руку вниз, под кровать, и тут же отдергивала, будто боялась, что кто-то ее укусит. Раз или два мне даже казалось, что там и вправду что-то двигается, и я еле удержалась, чтобы не закричать самой. Конечно, это была всего-навсего тень ее же руки, я знаю это, но это показывает, в каком состоянии я тогда была. Даже я, а я никогда не была особенно пугливой.

Когда ничего больше не оставалось, приходилось ложиться вместе с ней в постель. Она обхватывала меня руками и прижимала голову к тому, что осталось от моей груди, и я тоже обнимала ее и держала, пока она не засыпала. Тогда я вылезала из постели, очень осторожно, чтобы не потревожить ее, и возвращалась к себе. Несколько раз — именно тогда, когда она будила меня своими воплями среди ночи, — я засыпала с ней рядом.

В одну из таких ночей мне приснились пыльные головы. Только во сне я была не я. Я была она, распростертая в этой больничной постели, такая толстая, что не могла повернуться без посторонней помощи, и внизу у меня все горело от воспаления мочевого канала, с которым организм уже не мог бороться. Конечно, коврик у входа всегда говорил «Добро пожаловать» любой заразе, и он всегда был повернут правильной стороной.

Я смотрела в угол и видела там что-то вроде головы, слепленной из пыли. Глаза ее вращались, а рот был полон острых пыльных зубов. Потом она начала катиться к кровати, очень медленно, и глаза ее, когда она катилась, продолжали смотреть на меня, и я увидела, что это Майкл Донован, муж Веры. Но когда лицо посмотрело на меня в следующий раз, это был уже мой муж. Это был Джо Сент-Джордж со своей наглой ухмылкой и длинными лязгающими зубами. В третий раз это был уже кто-то незнакомый, но живой и голодный, и он катился ко мне, чтобы меня сожрать.

Я проснулась и так подскочила, что сама едва не выпала из кровати. Было раннее утро, и солнце полосами освещало комнату. Вера еще спала. Она отдавила мне руку, но сперва у меня не было даже сил высвободить ее. Я лежала и дрожала, вся в поту, пытаясь заставить себя поверить, что я проснулась и все нормально, как всегда бывает после кошмара. И знаете, еще секунду после того, как проснулась, я продолжала видеть эту пыльную голову возле кровати, с ее пустыми глазами и длинными зубами. Потом все пропало, пол и углы комнаты были пустыми и чистыми, как всегда. Но с тех пор я думала, что она как-то передала мне свой сон, и я видела то, что видела она в те разы, когда так кричала. Может быть, я взяла часть ее страха и обратила в свой собственный. Как вы думаете, такие вещи случаются в жизни или только в тех газетенках, что продают в магазине? Я не знаю… но знаю, что этот сон напугал меня до полусмерти.

Ну ладно. Так вот, эти ее вопли по ночам были третьим способом выражения стервозности. Но это все было очень грустно. У всякой стервозности на дне — грусть, но все же иногда мне хотелось открутить ей голову, как катушку у швейной машинки. Думаю, даже у святой Жанны д’Арк возникали иногда такие желания. Когда Сюзи с Шоной слышали, как я ору в тот день, что хочу убить ее… или когда об этом узнали люди… словом, иногда мне казалось, что я с радостью подберу юбку и спляшу на ее могиле. Я думаю, Энди, ты слышал что-нибудь в этом роде вчера и сегодня. Не говори, я читаю все по твоему лицу. Я же знаю, как люди любят почесать языки. Они болтали про меня и Веру, а раньше болтали про меня и Джо — и до того, как он умер, и много позже. Здесь, в глуши, нет ничего интересней внезапной смерти, вы не замечали?

Теперь о Джо.

Я порядком намучилась с этим и думаю, что нет уже смысла ничего скрывать. Я уже сказала, что убила его, но теперь пришла пора рассказать о главном — почему и как.

Я сегодня много думала о Джо, Энди, по правде говоря, больше, чем о Вере. Я пыталась понять, почему я вышла за него замуж, и не могла. Я пришла от этого в ужас, как Вера, когда ей казалось, что у нее в подушке змея. Потом вспомнила — мне хотелось любви, как всем тем девчонкам, которых Вера нанимала в июне, а осенью с треском выгоняла за то, что они не выполняли ее правил. Мне хотелось любви, и я верила в любовь тогда, в 45-м, когда мне было восемнадцать, а ему девятнадцать, и мир был юным.

Знаете, что я вспомнила, когда сидела сегодня там, на ступеньках, и думала о любви? Только то, что у него был красивый лоб. Я сидела рядом с ним в классе, когда мы вместе учились — это было во время войны, — и смотрела на его белый чистый лоб. На носу и на подбородке у него были прыщи, но лоб казался чистым, как сметана. Я помню, что хотела дотронуться до него… мечтала об этом, по правде сказать, мне хотелось проверить, правда ли он такой гладкий, каким кажется. И когда он на выпускном балу пригласил меня на танец, я смогла потрогать его лоб и волосы, которые спускались на него такими мягкими волнами. Я гладила его волосы и лоб в полутьме зала, пока оркестр играл «Лунный коктейль»… Несколько часов просидев на этих чертовых ступеньках, я смогла вспомнить хотя бы