Исход (Том 1)

дешевую подержанную мебель и вместе привели ее в порядок, к ним стали заходить в гости друзья Ивонн и музыканты из группы Ларри. Днем в квартирке было очень светло, а по ночам ароматный калифорнийский бриз, казалось, благоухающий апельсинами даже тогда, когда благоухал он только смогом, вплывал в раскрытые окна. Когда никто не приходил, они с Ивонн смотрели телевизор, иногда она приносила ему баночку пива, садилась рядом на ручку кресла и гладила его по шее. Это было его местом, его домом, черт побери, и иногда он просыпался по ночам рядом со спящей Ивонн и удивлялся тому, как ему хорошо. Затем он снова засыпал, и видел приятные сны, и никогда не вспоминал о Руди Шварце. По крайней мере, очень редко.

Они прожили вместе четырнадцать месяцев, и все было очень хорошо, кроме последних шести недель, когда Ивонн превратилась в настоящую стерву, и та часть его, которая указала на это Ларри, была обязана этим тоже Всемирной Серии. Он отрабатывал положенные часы в книжном магазине, потом шел к Джонни Макколлу, и вдвоем — в полном составе группа играла только по уик-эндам, потому что остальные работали по ночам, — они играли с новым составом или просто бренчали в забегаловках мотивчики типа «Никто, кроме меня» и «Двойной залп любви».

Потом он отправлялся домой, к себе домой, и у Ивонн уже был готов ужин. Не какой-нибудь дрянной ужин из полуфабрикатов. Настоящая домашняя стряпня. В этом девочка была мастерица. А после этого они отправлялись в гостиную, включали телек и смотрели сериалы. Позже любовь. И все казалось так хорошо, все это казалось его. И ничто не омрачало его разум. С тех пор ничего уже не было так хорошо. Ничего.

Вдруг Ларри понял, что слезы текут по его лицу, и почувствовал к себе мгновенное отвращение — вот он сидит здесь на лавочке в Центральном парке и распускает нюни под солнышком, как какой-нибудь старикашка. Затем ему показалось, что он имеет право оплакивать то, что потерял, что он имеет право на шок, если это было тем, чем было.

Три дня назад умерла его мать. Она лежала на раскладушке в коридоре больницы вместе с тысячам других, которые тоже были заняты умиранием. Ларри стоял рядом с ней на коленях, когда она ушла, и подумал, что сойдет с ума, наблюдая, как умирает его мать, вокруг зловоние мочи и фекалий, бормотание в бреду, кашель, безумные выкрики, всхлипывания. В конце она уже не узнавала его; и даже в последнюю минуту она не пришла в себя. Ее грудь просто остановилась на середине вдоха, а потом очень медленно опустилась, как под тяжестью автомобиля сдуваются проколотые шины. Минут десять он в оцепенении сидел рядом с ней, не зная, что делать, смущенно думая, что вынужден ждать, пока ему выдадут свидетельство о смерти или кто-то не спросит его, что же случилось. Но ведь было и так понятно, что произошло, это происходило повсюду. Это было так же очевидно, как и то, что это место превратилось в сумасшедший дом. Никакой врач не собирался подходить и выражать свое сочувствие. Никакого ритуала. Рано или поздно его мать просто унесут, как мешок с овсом, и он не хотел видеть этого. Ее сумочка была под раскладушкой. Он нашел там ручку, заколку и ее чековую книжку. Он вырвал листок из этой книжки, написал на нем ее имя и фамилию, адрес, и после секундного вычисления ее возраст. Затем прикрепил этот листок заколкой к карману блузки и расплакался. Он поцеловал ее в щеку и, все так же плача, ушел. Он чувствовал себя дезертиром. На улице было немного лучше, хотя в это время улицы были запружены обезумевшими больными людьми и вооруженными патрульными. И теперь Ларри мог просто сидеть на этой лавочке и оплакивать более общие вещи: потерю матерью ее пенсии, свою собственную загубленную карьеру, горевать по тем временам, когда он вместе с Ивонн смотрел Всемирную Серию в Лос-Анджелесе и знал, что потом наступит время любви, тосковать по Руди. Да, больше всего он сожалел о Руди и о том, что не заплатил Руди его двадцать пять долларов. Жаль, что на понимание этого ушло целых шесть лет.

Обезьяна умерла без четверти двенадцать. Она просто сидела на своем месте, апатично подперев лапками подбородок, потом веки ее опустились, и она упала вперед, ударившись о бетон с ужасным чмокающим звуком.

Ларри больше не хотелось сидеть здесь. Он поднялся и бесцельно побрел с площадки для игр. Минут пятнадцать назад он еще слышал крики старика, стращающего всех чудовищами, где-то очень далеко, но теперь казалось, что единственными звуками, нарушающими тишину парка, были его собственные шаги и щебетанье птиц. Очевидно, птицы не заражались гриппом. К счастью для них.

Подойдя к оркестровой площадке, Ларри увидел женщину, сидящую на скамье. Ей было лет пятьдесят, но она явно прилагала немало усилий, чтобы выглядеть моложе. На ней были очень дорогие серо-зеленые слаксы и шелковая блуза в крестьянском стиле… только Ларри знал, что вряд ли крестьяне могут позволить себе носить дорогие шелковые блузы. Женщина оглянулась на звук шагов Ларри. В руке у нее была таблетка, и она чопорно положила ее в рот, как будто это был арахис, а не лекарство.

— Привет, — сказал Ларри. У женщины было спокойное лицо, в ее голубых глазах сверкал острый ум. Она носила очки в золотой оправе, да и ее записная книжечка была оправлена в нечто дорогостоящее. На пальцах было четыре кольца: обручальное, два с бриллиантами и одно с изумрудом, по размеру не уступающим глазу кота.

— Мэм, я не опасен, — сказал Ларри. Смешно было говорить об этом, но эта женщина носила на руках не менее двадцати тысяч долларов. Конечно, все это могло оказаться подделкой, но она не была похожа на женщину, которая стала бы носить мишуру.

— Да, — согласилась она, — вы не выглядите угрожающе. К тому же вы не больны — При последнем слове голос ее немного взлетел вверх, превращая ее утверждение в вежливый полувопрос. Она не была такой спокойной, как казалось с первого взгляда, с одной стороны шеи нервно билась жижа, а за живой проницательностью ее голубых глаз скрывался тот же испуг, который Ларри увидел в своих собственных, когда брился сегодня утром.

— Нет, я не думаю, что болен. А вы?

— Абсолютно. Вы знаете, что к вашему ботинку прилипла обертка от мороженого?

Посмотрев вниз, Ларри увидел, что так оно и есть. Это заставило его покраснеть, потому что он подозревал, что таким же тоном она сообщила бы ему о расстегнутой ширинке. Встав на одну ногу, он попытался отделаться от обертки.

— Вы похожи на цаплю, — улыбнулась она. — Сядьте и уберите бумажку. Меня зовут Рита Блэкмур.

— Приятно с вами познакомиться. Я Ларри Андервуд.

Он сел рядом. Она протянула ему руку, и Ларри легонько пожал ее, его пальцы прижались к ее кольцам. Затем он робко убрал обертку и выбросил ее в урну, стоящую позади скамьи, надпись на урне гласила: «ЭТО ВАШ ПАРК, ТАК ЧТО СОДЕРЖИТЕ ЕГО В ЧИСТОТЕ!»

Вся эта операция показалась ему смешной. Откинув голову назад, он рассмеялся. Это был первый настоящий смех с того дня, как он пришел домой и обнаружил мать, лежащую на полу. Ларри был бесконечно счастлив, выяснив, что прекрасное ощущение, которое дает смех, нисколько не изменилось. Оно поднималось от талии и исчезало сквозь зубы тем же самым радостным иди-ты-к-черту образом. Рита Блэкмур тоже засмеялась — как над ним, так и вместе с ним, и Ларри снова был поражен ее изысканностью и элегантной привлекательностью. Она напоминала героинь романов Ирвина Шоу. Возможно, из «Ночной работы» или еще какого-нибудь, который сняли для телевидения, когда он был еще совсем ребенком.

— Когда я услышала ваши шага, то хотела спрятаться, — сказала она. — Я подумала, что это тот странный философ в разбитых очках.

— Призывающий чудовищ?

— Он сам так себя называет или это вы так прозвали его?

— Я так зову его.

— Очень удачно, — сказала она, открывая сумочку и вынимая пачку дорогих ментоловых сигарет. — Он напоминает мне обезумевшего Диогена.

— Да он просто ищет настоящее чудовище, — сказал Ларри и снова рассмеялся.

Она закурила длинную сигарету и с удовольствием выпустила струйку дыма.

— Он тоже не болен, — продолжал Ларри. — Но большинство вокруг больны.

— Привратник в моем доме тоже выглядит вполне здоровым, — заметила Рита. — Он все еще на своем посту. Я дала ему пять долларов, когда выходила сегодня утром. Не знаю, сделала ли я это потому, что он все еще на страже, или за то, что он здоров. Как вы думаете?