– Почему?
Она пожала плечами и улыбнулась. Клай подумал, что это самая странная улыбка, которую он когда-либо видел на лице девушки-подростка. Алиса смыла кровь с носа и подбородка, но под глазами темнели мешки усталости, а лампа Коулмана обесцвечивала остальную часть ее лица до мертвенной бледности, и улыбка, показавшая узенькую полоску поблескивающих зубов между дрожащих губ, на которых уже не осталось помады, дезориентировала взрослой искусственностью. Он подумал, что Алиса похожа на киноактрису из далеких 1940-х годов, играющую светскую даму на грани нервного срыва. Крошечная кроссовка лежала перед ней на столе. Алиса крутила ее одним пальцем. Шнурки ударялись и постукивали. Клай начал надеяться, что она скоро сломается. Тем дольше ей удалось бы продержаться, тем мощнее была бы разрядка. Она, конечно, чуть-чуть стравила давление, но самую малость. Пока из всех троих, в ней накопилось самое большое напряжение.
– Не думаю, что люди должны знать о нашем присутствии здесь, вот и все, – ответила она. Вертанула кроссовку. Которую назвала «бэби-найк». Она вращалась. Шнурки ударялись и постукивали о полированную поверхность кухонного стола Тома. – Мне кажется, это может быть… плохо.
Том посмотрел на Клая.
– Она, пожалуй, права, – согласился с Алисой Клай. – Мне не нравится, что во всем квартале свет горит только у нас, пусть даже окна выходят во двор.
Том поднялся и молча задвинул занавески окна над раковиной.
В кухне были еще два окна, и он задвинул занавески и на них. Направился обратно к столу, потом сменил курс, закрыл дверь в коридор. Алиса вращала перед собой «бэби-найк». В резком, безжалостном свете лампы Коулмана Клай видел, что она розово-пурпурная, такие цвета могли понравиться только ребенку. Кроссовка вращалась. Шнурки ударялись и постукивали. Том, хмурясь, смотрел на нее, когда садился, и Клай подумал: «Скажи ей, пусть уберет кроссовку со стола. Скажи ей, что не знаешь, где она могла побывать, и не хочешь, чтобы она лежала на твоем столе. Этого будет достаточно, чтобы нервы у нее сдали, а уж потом мы сможем начать бороться с ее истерикой. Скажи ей. Я думаю, она этого хочет. Я думаю, именно поэтому она это делает».
Но Том только достал сэндвичи из пакета, с ростбифом и сыром, с ветчиной и сыром, и раздал их. Из холодильника он принес кувшин с ледяным чаем («Еще холодный», – сказал он) и положил коту остатки сырого гамбургера.
– Он этого заслуживает, – в голосе слышались извиняющиеся нотки. – А кроме того, с отключенным электричеством мясо быстро протухнет.
На стене висел телефонный аппарат. Клай снял трубку, исключительно для проформы, на этот раз не услышал даже непрерывного гудка. Телефонная линия была мертва, как… ну, как женщина во «властном костюме», рядом с парком Бостон Коммон. Он сел и принялся за сэндвич. Проголодался, но желания есть не было.
Алиса положила свой на стол, откусив три раза.
– Не могу. Сейчас не могу. Наверное, слишком устала. Хочу пойти спать. И хочу избавиться от этого платья. Полагаю, помыться мне не удастся, во всяком случае, как следует, но я готова на все, лишь бы выбросить это гребаное платье. Оно воняет потом и кровью, – она вертанула кроссовку, которая закружилась рядом с мятой бумагой, на которой лежал ее едва начатый сэндвич. – И оно пахнет моей матерью. Ее духами.
Какие-то мгновения все молчали. Клай просто потерял дар речи. Представил себе Алису, скинувшую с себя платье, в белых трусиках и бюстгальтере, с широко раскрытыми, вылезающими из орбит глазами, придающих ей сходство с бумажной куклой. Воображение художника, всегда точное в деталях и всегда готовое услужить, добавило бретельки на плечах и нижнюю часть ног. «Картинка» получилась шокирующей не из-за сексуальности, а в силу ее отсутствия. Вдалеке, шум едва донесся до них, что-то взорвалось.
Том нарушил молчание, за что Клай мог его только поблагодарить.
– Готов спорить, одна пара моих джинсов отлично тебе подойдет, если ты подвернешь штанины на манер манжет, – он встал. Знаешь, я думаю, ты будешь даже очень изящно в них смотреться, как Гек Финн в спектакле «Большая река», поставленном в женской школе. Пойдем наверх. Я приготовлю одежду тебе на утро, а потом отправлю тебя в спальню для гостей. Пижам у меня достаточно, просто море пижам. Тебе нужен «Коулман»?
– Я… думаю, фонарика хватит. Так я могу идти спать?
– Да, – он взял один фонарик себе, второй передал Алисе. Похоже, хотел что-то сказать насчет маленькой кроссовки, когда она забрала ее со стола, но передумал. Сказал другое. – Ты сможешь и помыться. Воды много не будет, но сколько-то из кранов вытечет даже с отключенным электричеством. Я уверен, мы можем позволить себе набрать раковину воды, – поверх ее головы он посмотрел на Клая. – В подвале у меня всегда ящик с питьевой водой, так что от жажды мы не умрем.
Клай кивнул.
– Спокойной ночи, Алиса.
– И тебе того же, – рассеянно ответила она, потом добавила, еще более рассеянно. – Приятно было с тобой познакомиться.
Том открыл перед ней дверь. Лучи фонарей заплясали в коридоре. Потом дверь закрылась. Клай услышал их шаги на лестнице, потом над головой. Услышал, как бежит вода. Ждал урчания воздуха в трубах, но вода перестала течь раньше. Раковину, сказал Том, столько воды она и получила. Клай тоже был в пыли и крови, которые ему хотелось смыть (как и Тому, полагал он), но он предположил, что на первом этаже тоже есть ванная, и, если Том был аккуратен во всем, а так, похоже, и было, то вода в туалетном бачке наверняка будет чистой. И, разумеется, вода была и в резервуаре.
Рафер прыгнул Тому на колени и начал вылизывать лапы в белом свете лампы Коулмана. Несмотря на низкое шипение лампы, Клай слышал, как мурлычет кот. Для Рафа жизнь по-прежнему была медом.
Он подумал об Алисе, вращающей крошечную кроссовку, и задался вопросом, может ли пятнадцатилетняя девочка испытать нервный срыв.
– Не глупи, – сказал он коту. – Конечно же, может. Такое случается постоянно. На эту тему каждую неделю снимают фильм.
Рафер смотрел на него зелеными, мудрыми глазами и продолжил вылизывать лапу. «Скажи мне больше, – вроде бы говорили эти глаза. – Тебя били, когда ты был ребенком? У тебя возникали сексуальные мысли о твоей матери?»
«Оно пахнет моей матерью. Ее духами».
Алиса – бумажная кукла, с бирками, на плечах и ногах.
«Не говори ерунду, – казалось, говорили зеленые глаза Рафера. – Бирки вешают на одежду, не на кукол. Что ты за художник?»
– Безработный художник, – ответил он. – А теперь заткнись, хорошо? – он закрыл глаза, но от этого стало только хуже. Теперь зеленые глаза Рафера, лишившись тела, плавали в темноте, как глаза Чеширского кота Льюиса Кэрролла: «Мы тут все сумасшедшие, дорогая Алиса». И, на ровное шипение лампы Коулмана по-прежнему накладывалось мурлыканье Рафера.
9
Том отсутствовал пятнадцать минут. Когда вернулся, бесцеремонно сбросил Рафа со своего стула и отхватил большущий кусок сэндвича.
– Она спит, – сообщил Том. – Переоделась в мою пижаму, пока я ждал в коридоре, а потом мы вместе выбросили платье в мусорное ведро. Думаю, она заснула через сорок секунд после того, как ее голова коснулась подушки. Выбросив платье, она подвела под днем черту, я в этом уверен, – пауза. – Оно действительно ужасно пахло.
– Пока тебя не было, я выдвинул Рафа в президенты Соединенных Штатов. Его избрали без голосования, на основании всеобщего одобрения.
