— Из записей следует, что в конце февраля вы были в Милане.
— Продажа недвижимости на проспекте Венеции.
— Ночевали на улице Капуччини?
— Тильда вам скажет, мы даже ужинали вместе.
— Дома?
— Нет, в ресторане на Джирарросто. Вернулись около полуночи. На следующее утро я уехал в Брианцу. Это отмечено. У меня была встреча с президентом крупной мебельной фирмы. Все можно проверить.
— Пока вы ужинали в ресторане, два парня еще были живы.
— Когда в них стреляли?
— После часу ночи.
— Я уже спал, как ангел.
— Но нет свидетелей, кроме жены.
— Этого мало? Тильда не слепая и не глухая. Если бы я отлучился из дому, она бы заметила.
— Она пила перед ужином, за ужином и перед сном.
— Приехали! — он посмотрел на Надю. — Слышите, что говорит ваш начальник? У него против меня предубеждение. С таким подходом, даже если бы я предоставил документы на фирменных бланках за подписью нотариуса, он и их поставил бы под сомнение. Но где он видел человека, который даже под принуждением мог бы отметить черным по белому каждое свое движение? Если подвергать сомнению каждую деталь, то можно заявить, что я все это написал позже — и встречи, и номера телефонов. Но нет, комиссар, вы должны мне верить.
— Неделю спустя вы были в Риме.
— В министерстве. В записной книжке есть номер телефона одного из сотрудников, которого я знаю много лет. И вообще, комиссар, в таком духе бесполезно продолжать. У вас ко мне предубеждение только потому, что я ненавижу эту… эту философию подонства, которая проникла во все щели нашей жизни, и не скрываю своих убеждений.
— Ваши алиби, как и алиби синьора Де Пальма, хрупки и обескураживающи. Есть места туманные, если не сказать темные, которые как раз припадают на дни, даже на часы преступлений. Один вопрос: вы увлекаетесь мотоциклом?
— Когда-то нравилось. В Африке у меня был «гуцци». В Аргентине — «харлей-дэвидсон». Вы представляете меня на мотоцикле сейчас, в мои годы?
— Синьор Де Пальма не моложе вас, но иногда катается. Не правда ли, Капитан?!
— Я ведь уже сказал вам, что думаю продать его, — проворчал Де Пальма, отхлебывая кофе. — Нельзя в наши годы считать себя молодым петушком. Мало ли бодрящихся старичков, которые пытаются играть в теннис, а потом замертво падают на площадке! Я еще не выжил из ума.
— Но почему вдруг такой резкий поворот к мотоциклам? — удивился Прандини.
— Есть свидетель, видевший мотоциклиста сразу же после убийства наркомана. О мотоцикле говорила синьора Бьянкарди. Не исключено, что тот, кто застрелил автослесаря и тяжело ранил его товарища, тоже воспользовался мотоциклом, чтобы скрыться с места преступления.
— Комиссар, удовлетворите мое любопытство: почему вы не захотели посмотреть книгу с записями вчера, у меня дома?
— Потому что сегодня утром мне предстояла встреча, которая должна была внести ясность в ваше алиби и алиби синьора Де Пальма.
— Вы интересный человек, комиссар, то отпускаете вожжи, то снова натягиваете. Однако, боюсь, что все это — пустое.
— Пока не могу обвинять вас, но убежден, что вы и Капитан знаете об этих убийствах больше, чем хотите признать. Я вынужден буду запросить ордер на обыск в ваших домах. Скорее всего мы проделаем напрасную работу, но она убедит меня, что следы нужно искать в другом месте. Кстати, вчера вечером мы задержали синьора Де Пальма в баре, который посещает грабитель вдовы Датури. Капитан, вы еще не рассказали синьору Прандини об этом маленьком происшествии? Я так и думал. Знаете, чем он объяснил свое присутствие на площади Аркинто? Любопытством, Любопытный человек, который, представьте себе, тренируется в тире, имеет мотоцикл с мощным мотором, который ненавидит бездельников, жуликов, наркоманов и тому подобных.
— Как и я. Хоть я и не такой любопытный, как он. Правда, дружище? — Прандини подмигнул Капитану и громко рассмеялся. Амброзио видел: следствие снова и снова заходит в ту пик. Правда ускользала от него. Может, привычка собирать всякие мелочи отдаляла его, как это часто случается, от самой сущности проблемы? Разноцветные стеклышки предположений рассыпались, перемешивались, никак не складывались в целостную картину.
Отпустив Прандини и Капитана, он вспомнил Надино замечание о цветах на стоянке у вокзала.
— Эти цветы в вазочке среди толчеи людей и машин меня поразили, я много думала о них, — сказала Надя. — Как Анжела любила его, как остро чувствует потерю… Букетик, словно зажженная свеча в церкви… Какая страшная трагедия, комиссар…
Он посмотрел на девушку. Взволнованная, раскрасневшаяся, она нервно комкала концы желтого шарфа, наброшенного на плечи.
— Я целую неделю наблюдала за стоянкой. Представьте положение этой женщины, комиссар. Каждый день цветы и вазочку воруют, может, бездомные, голодные бродяги. В конце концов их можно продать кому-нибудь из прохожих и выручить какие-то гроши на обед. И каждый день с маниакальным упорством она приносит новые. Не растут ли в ее душе ожесточение, ненависть ко всем людям? Не только к тем, кто убил Ринальди, но и к тем, кто оскверняет его память…
— Вполне возможно, — согласился Амброзио.
— Во всяком случае о ее характере это говорит гораздо больше, чем мы могли узнать из бесед с нею.
Они продолжали разговор в патрульной машине, пока медленно проезжали мимо остановки автобусов, идущих на Порта Тичинезе. Комиссар решил осмотреть дискотеку на Верфях, куда по субботам и воскресеньям приезжали Гаспаре Аддамьяно и Альдо Торресанто.
В дискотеке еще было малолюдно. Она напоминала конный цирк после представления. Обшарпанный пол, облезлые стены. Остро пахло ацетоном и табаком.
— Это как искать черную кошку в темной комнате, — сказал хозяин, которому они показали фотографии. — Каких подонков здесь только не бывает! — Он выразительно пожал плечами. Худенький человек с лошадиными зубами и лигурийским акцентом; тонкие усики подчеркивали оттопыренную нижнюю губу.
— И все же, — настаивал Амброзио, — эти двое, по нашим сведениям, бывали здесь каждую субботу и воскресенье. Не может быть, чтобы их никто не запомнил. Он покачал головой: только не я.
— Покажите их своим сотрудникам.
— В это время они еще не все здесь.
— Покажите тем, кто есть.
Паренек в серой форме, который толкал тележку с напитками, едва оросив взгляд на фотографии, сказал:
— Этого я видел.
— Аддамьяно?
— Это фамилия. Фамилии я не знаю. А звали его…
— Гаспаре?
— Гаспаре, да. Гаспаре. Но в последнее время он тут не бывает.
— Давно?
— Давно. По крайней мере… — он шумно высморкался, — по крайней мере пять или шесть недель.
— Больше ты его не увидишь. Он умер.
— Умер? — паренек равнодушно почесал за ухом.
— Его убили. Ты помнишь, у него еще был друг. Хлипкий такой паренек. Его звали Монашек. Альдо Торресанто.
— Монашка я знал хорошо. Однажды он подарил мне иконку Санта Риты. Хотите покажу?
