Казанова мне милее даже этого легендарного любителя девушек — Команчи.
Глеб уже пришел в себя и, как ни в чем не бывало, стал распоряжаться о выезде, не делая больше попыток пересадить меня на другую лошадь.
В фургон поместили четырех лошадей, только Серж, как и я, ехал верхом, остальные в машине. Работники ранчо в количестве восьми человек, считая Макарова, окружили нас с Моретти кольцом, и мы двинулись вслед за машинами, поднимающими пыль, к распахнутым воротам ранчо. Сафари, что бы это слово ни значило для местных, наконец, начиналось.
Глава 11
Ехали не спеша, а жаль. Мне было мало той скачки, хотелось еще. И не кругами по утоптанной земле пусть и большого двора, а по этому прекрасному полю. Такой густой травы, такой зеленой и высокой, на Земле я не видела нигде, даже на картинках, да и деревья подступающего к дороге леса — казались гигантскими и экзотическими. Ни такой коры — багрово-красной у одних и покрытых плотным зеленым мхом у других, ни такой формы листьев — тоже прежде не встречала. И это только самые крупные, а сколько еще тоненьких незнакомых деревьев толпились меж лесных гигантов.
Дорога — это, конечно, громко сказано, так, тропа звериная. Хотя, если подумать, размеры зверей, её пробивших, должны быть вроде слоновьих — настолько широкая полоса, идущая от самой реки, оставленной нами минут двадцать назад, пересекала край поля, устремляясь к уже близкой гряде гор. Проводники обещали, что самое интересное мы увидим после перевала, но у меня и сейчас глаза разбегались от разнообразия, насыщенности, красоты. Птички, стайками взлетающие впереди, маленькие зверюшки, разбегающиеся прямо из-под копыт, стремительные и больше похожие на тени, даже рассмотреть толком не успевала — все вызывало какой-то детский восторг. А цветы, раскиданные по полю то там, то здесь — словно радуга уронила сюда капли своего света — выделялись такими красками, то яркими, то нежными, что я едва подавила желание попросить всех подождать, пока нарву букет.
Серж сначала ехал рядом со мной, что-то снимая. Погруженный, видимо, в такое же состояние, как у меня, он вполголоса бормотал на итальянском — то ли ругательства, то ли восторженное удивление этим диким миром, где даже дышалось так вкусно, как нигде раньше. Однако Казанова стал проявлять нешуточный интерес к кобыле Моретти, задирая голову и издавая призывное ржание, так что сначала бедняга оператор оказался в самом хвосте процессии, чтобы не дразнить моего жеребца, а вскоре и вовсе пересел в машину — в седле, на трясущейся рысью кобылке снимать стало почти невозможно.
Я отказалась последовать его примеру — ведь неизвестно, когда еще удастся покататься верхом, и вскоре почти пожалела об этом — Глеб, поравнявшись со мной, решил завести беседу, что меня совсем не обрадовало. Очень не хотелось портить замечательный душевный настрой, потому мысленно поклялась сделать над собой усилие и реагировать на управляющего спокойно и вежливо, чтобы он ни сказал. Решить-то решила, но не всегда нашим планам суждено сбываться.
— Ди, позволь составить тебе компанию, — начал Макаров, подъезжая довольно близко, но хоть не вплотную. — Так давно не виделись, ты, верно, и забыла уже то время, когда…
— Забыла? — я пожала плечом. — Как же можно забыть подарок, стоивший кучу денег?
— Ты о чем?
— Сайгон и Касабланка.
Он замолчал, зачем-то оглядываясь по сторонам, и только дробный цокот копыт нарушал тишину, да ещё стрекот в траве незнакомых кузнечиков. Впереди совсем тихо урчали машины и слышались обрывки фраз, доносимые ветром. Семеро подчиненных Глеба держались полукругом за нами, примерно на таком же расстоянии, так что едва ли могли слышать наш разговор.
— Ты злилась, что я уехал? — снова заговорил Глеб, а я в его речи не могла уловить ничего из той поры, как ни старалась. Изменилось в нем всё, кроме внешности — и голос, и манеры, и даже характер. Это ощущалось в его движениях, повороте головы, взгляде. Потеплел этот взгляд лишь пару раз, когда он украдкой разглядывал мою грудь, в остальное же время оставался холодным и необъяснимо настороженным.
— Не помню. К чему эти вопросы? И почему снова на «ты»? Я же не позволяла.
Желваки заходили на его покрасневших скулах, выдавая злость, но он деланно рассмеялся:
— К чему эти формальности, Диана? Ты мстишь, что я тогда не ответил на твое признание? Но ты же была ребенком!
— Не смей говорить об этом! — вспыхнула я, не удержавшись. — Ты никаких прав не имеешь на эти воспоминания.
В глазах его вспыхнула какая-то радость, но он сразу скрыл ее под маской печали:
— Это и мои воспоминания, мне тоже было нелегко.
Ощущение фальши в его словах разозлило — зачем он со мной вообще разговаривает, что в его душе, если подменяет искренность какой-то непонятной игрой. Что ему нужно? Давно не испытывала такого страстного желания врезать кому-то по роже. А ведь он ничего толком не сказал? Почему я-то, даже поняв, что любовь так и осталась в далеком прошлом, и ничего романтичного к нему больше не испытываю — почему так злюсь, выхожу из себя? Может, оттого, что своими лживыми фразами он словно втаптывал в грязь то прошлое, которое мне было дорого, независимо от последних событий? А может больно, что когда- то любила, а он… Только бы не показать это смятение, эту боль. Не смогу снова смотреть спокойно, как радуется мерзавец, словно получая власть надо мной.
Ну что ж. Оставалось только защищаться, а лучшая защита, как известно — нападение.
— Спасибо за лошадей, я была очень тронута твоим подарком.
— Ну что ты, — он все же немножко смутился, — ты была моей лучшей ученицей, и ты так их любила…
— Потом я узнала, — перебила я бывшего тренера, — что ты продал их матери очень дорого. И благодарность моя излечилась, как и чувства к тебе. Их не осталось, Глеб.
— Не смеши, я не знал, куда деваться от твоей любви. Разве такое забывается у вас, девчонок?
— Так ты знал? Знал до того, как я призналась? Какой же ты мерзавец!
Он нахмурился и надменно вскинул голову:
— Полегче, принцесса!.. Ты никогда не была ни бедной, ни несчастной! Ты всегда получала на блюдечке всё, чего хотела! Стоило только раскрыть во всю ширь свои прекрасные зеленые глазки и посмотреть так особенно, как только ты умела, и все шли у тебя на поводу! — сколько презрения и злости вдруг прорвалось в его голосе.
— Какая чушь! Это я выполняла любое твое желание, я бегала ради тебя по всяким поручениям. Не передергивай!
— Ты и тогда была гордячкой, слова не скажи. Ты придумала любовь ко мне. И я пользовался, потому что иначе с тобой было нельзя. Да если хочешь знать, это твоя мать заплатила мне, чтобы я уехал. И я потерял всё! А мне дорога была моя жизнь на Земле и моя работа. И всё это из-за тебя, принцесса…
— Заплатила? — Боже, сколько еще откровений я сегодня услышу?! Только напрасно он пытается очернить мать — иллюзий по ее поводу я не испытывала уже давно. А вот ее поступок с Глебом по- настоящему удивил. Как же она, должно быть, переживала за меня, маленькую идиотку! Макаров все ждал ответа, и я оторвалась от неожиданно нежных мыслей о маме. — И ты что, не мог отказаться?
— От таких денег не отказываются, — вспыхнул он.
— О! Вот оно что! Жаль, что я не знала этого раньше, — даже голос мой смягчился, и я с удивлением увидела надежду во взгляде Глеба. Поняла, что нежность к далекой матери он принял за раскаяние по отношению к нему.
— А если бы знала? Теперь ты понимаешь, как я был унижен? Можешь понять, во что превратилась моя жизнь?
— Если бы знала, — как можно ровнее ответила я, — расцеловала бы свою маму за такой мудрый поступок. Подумать только, так любить свою дочь, что всё увидеть и не пожалеть сил и средств, чтобы избавить меня от такого опасного человека!
