его никогда не было столько, чтобы вопрос вставал. Сейчас май — всё лето впереди, и затариться надо по-максимуму. А вот как — это уже вопрос. Короче — заберём людей и осмотрим подъезд. А тебе, Волчок, предстоит особая миссия в ближайшее время: искать бензовозы и ставить их на ход.
Наполеоновские рассуждения Фёдора прервал Сеня Карнаухов — мужик из группы Паратова. С круглыми глазами он распахнул настежь двери кунга, не считаясь с приличиями — старшие заседают, и, невзирая на струи ливня, выдохнув, тыкнул пальцем в сторону тёмного города:
— Фёдор, Валера! Фары! Фары в стороне Лихославля — глядите!
Все метнулись к выходу — за стеной дождя, там, где угадывался город, рыскали пятна света, размытые непогодой. Два, четыре, и ещё, ещё…
— Э. это они. — глухо прошептал Михаил. — Помоги нам, Господи!
20. ТОГДА. Февраль 2010. Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь. Архимандрит Зосима
— Да пропустите к батюшке меня, прошу Вас, ради всего святого! — не унималась паломница под дверью отца Зосимы, старавшаяся, наверное, приступом взять дверь кельи архимандрита, обороняемую грудью брата Софрония, молодого келейника, получившего это непростое послушание совсем недавно. Его и назначил сам Настоятель обители — с прицелом: весьма увеличился поток паломников к старцу, а тот не молод — годы берут своё, сил и здоровья уже не хватает. Старый-то келейник старца, отец Липий, преставился в прошлом году на Страстной неделе: годы по тюрьмам да лагерям не проходят даром. Ох и тяжко смотреть как братья, что и помоложе даже, уходят… А отцу Зосиме — 84 в этом году.
Сняв с носа очки и отложив Феофана Затворника, которого внимательно читал, отец Зосима поднялся из-за стола, заваленного книгами, письмами, иными бумагами, и, опираясь на посох, посеменил к двери. Приложил ухо сперва и усмехнулся: крепко Софроний стоит.
— Ну какая же Вы настойчивая, женщина! — мягко спорил с рвущейся в келью паломницей брат Софроний. — Говорю же Вам: занят. Занят батюшко! Сегодня уже не будет посетителей принимать — приходите завтра.
— Да что же такое, батюшка! — не унималась женщина. — Говорю Вам: неотложное дело у меня. К батюшке уже третий день попасть не могу — такие очереди! А у меня завтра билет домой — а я ведь через пол-страны к нему прикатила! И что же теперь — так и не попаду?!
— Ну я понимаю, а Вы посмотрите сколько людей ждёт! А Вы вот так, бесцеремонно…
— Да я же не ради себя через всю страну да на последние деньги, батюшка! — всхлипнув, взмолилась женщина.
«Да что ж такое-то сегодня?! — подумал старец. — Один за одним, один за одним — и конца краю-то не видно. Да надо уважить бедную-то. Ох, не согнуться — не разогнуться…»
Отец Зосима повернул ключ и приоткрыв дверь, вышел в коридор. Как и обычно в последние годы, коридор был полон паломников, ожидавших счастливой возможности хоть краем глаза посмотреть на благодатного старца. Четыре года уж как батюшка вышел из затвора, осенённым чудесными дарами Господними. Старец был прозорлив и рассудителен и людская молва о нём быстро разнеслась по всей Православной России. Толпами устремились люди в монастырь, ночевали под окнами. Всё несли они старцу — беды, боль, болезни, неустрои… Отец Зосима, конечно, найти время для каждого не мог. Ведь человек, приходящий к старцу со своими проблемами, не зверь — нужно тепло и забота, поговорить, расспросить. Разобраться нужно в душе человеческой. А здоровье уходит: вот уже и слепнуть начал. Как помочь, посоветовать каждому?! А ещё и монастырское послушание: архимандрит Зосима был братским духовником. Но за годы эти, пропуская через себя все исповедуемые грехи (а их и у братии хватает — помилуй Господи!), эти боли и беды, не окаменел сердцем старец, как иные духовники — как мог, людям помогал. Только на всех его не хватало…
Женщина, рвавшаяся в келью, увидев отца Зосиму, зарыдав, рухнула на колени.
— Батюшка! Батюшка! Храни Вас Господи!
— Ну что ты, сердешная! Ну-ну! Встань с пола-то, встань. — взял под руку, пытаясь поднять её, старец. — Во-о-от, так! Вставай-ка на ноги. Что ж ты, матушка, брата Софрония нашего совсем на стену загнала? Не будет его, что ж я делать-то стану?
— Батюшка, родной Вы мой! Я ж к Вам из-под Новосибирска приехала, не чаяла уже и попасть! — причитала женщина.
— Ну что ж. Пойдём-ка, сердешная, ко мне, поговорим с тобой, расскажешь как у вас там…
Пропустив её в келью, отец Зосима притворил дверь, отмахнувшись от прибывающего в недоумении Софрония.
— Смотри мне — не пускай никого. — шепнул ему старец. — Кто-бы не явился — даже сам отец Настоятель! Понял меня?
— Ваша воля, батюшко! — поклонился келейник.
— Эх, Софроний! Жить ещё тебе да жить — да ума набираться! «Ваша воля!» Божья воля на всё, сынок! Ну, стой..
Поддерживая женщину под руку и тихо мурлыкая ей что-то, отец Зосима уже знал, что может быть как раз для этого случая и поднял он крест благодатного душепопечения — старчества, и нёс его все эти годы. Ничего Господь «так» не делает, во всём его благая воля, во всём смысл. Лишь дотронувшись до локтя этой немолодой женщины, одетой в простое пальтишко, с седыми волосами, непослушно выглядывавшими из- под платка, старец уже многое — если не всё — мог сказать о ней. И не ошибиться — дал же дар Господь… Нет, она не из «новых христиан», коих в последнее-то время основное большинство. Тут исконная вера, порода, если хотите…
— Вот, на скамеечку садись. Да снимай пальто-то — в келье жарища, топят, топят, а ты тут как на жаровне. Ну, рассказывай, как живёшь — Зинаида!
— Ох, Господи! Вы-то меня насквозь видите!
— Ну уж, «вижу». Имя-то твоё я из-под двери расслышал!
— Да ведь не называля я его!
— Ну, а как тогда?! Небось, запамятовала.
— Да точно нет, батюшка!
— Нет? Ну и ладно. Чего об этом рассуждать-то теперь, Зинаида.
— Ох, батюшка! Не знаю теперь даже и начать-то с чего!
— А ты сначала начинай. Где живёшь, как веруешь. Про всё рассказывай! Да что там у тебя в сумке — доставай. Вон, вцепилась в неё, словно коршун.
— Так ведь, батюшко! — всплеснула руками женщина. — Только не гоните сразу — выслушайте сперва! Всё как есть расскажу — как перед Богом! Началось это у меня уж с год как… Сначало-то — как спать лягу — словно кто-то говорить начинает, прямо тут, в голове. Да такие страсти, что сна никого не было. Выспаться никак не могла — только задремлешь, он и начинает…
— Вон как. — затеребил свою бороду, по-доброму усмехаясь, отец Зосима. — Дивные дела… Ну, вот ты говоришь — «он». А кто это такой «он»-то? Как сама думаешь?!
— Так, батюшко! Мне откуда знать?! Я баба глупая. К батюшке нашему пошла поперву — выгнал из церкви меня, слушать не стал…
— Вон как. Хм. Ну ладно, на всех один Судья. Ты продолжай, продолжай.
— Ну вот. А как из церкви-то вернулась — заругал он меня сильно. Этот, что в голове. Три ночи к ряду спать не давал — всё ругал, ругал. А потом сны начались эти страшные…
— Сны?!
— Ну да, сны, батюшко! Вспомнить страшно…
— А значит, теперь ты их, эти сны больше не видишь?
— Теперь нет.
— Хм. Так а о чём сны-то?
— Так ведь о том что будет, батюшко! — истово перекрестилась Зинаида. — Сначало-то, говорил он мне о маловажном всё: кто да сколько где ворует, ещё что худое творит. Смерть Стасика Важаева — сына
