когда из теплого дома вышли да первую лигу по морозу верхом отмахали, понял фон Будбар, что пить в дорогу пивной пунш было недальновидно. С тех пор он уже два раза останавливался и теперь чувствовал, что снова приспичило.
– Тпру! Стоять, Плясун, стоять! – молодой человек натянул поводья и, пробежав еще футов тридцать, белый жеребец стал.
Трусившие следом слуги, без труда сообразившие, чем вызвана неожиданная остановка, тоже придержали лошадей. Кинув поводья рябому Удо, барон соскочил на снег. Насвистывая, он принялся возиться с одеждой, распускать завязки гульфика. Второй слуга, по имени Берт, последовал примеру хозяина, но, не желая мешать, перешел на другую сторону дороги.
Горячая струя ударила далеко и шумно. Дурачась, фон Будбар попытался изобразить ею нечто, вроде вензеля, но 'заряда' не хватило. Неожиданно за спиной молодого человека послышался испуганный возглас.
– Вашмилсть, вашмилсть! – закричал Берт, причем так, будто привидение увидел. – Идите скорее сюда, мессир!
– Что такое? – торопливо запихивая свое 'хозяйство' на место, барон оглянулся. – Какого дьявола ты так орешь?
Слуга стоял на краю дороги и, нагнувшись, разбрасывал во все стороны снег, что-то откапывая. Вытягивая шею, Удо, сидевший в седле, пытался рассмотреть, что же такого нашел товарищ, но широкая спина Берта перекрывала ему обзор.
Сдерживая проснувшееся любопытство, фон Будбар, не спеша, подошел к слуге. Тот уже не копал, а просто стоял и, откинув капюшон, тянул с головы шапку.
– Мертвяк, вашмилсть, – он растерянно посмотрел на хозяина. – Как есть покойник.
Первым ощущением Каспара Фогерта, когда он вошел в мертвецкую, было невольное удивление и глупая мысль, промелькнувшая в голове. 'И как ему только не холодно?', – подумал прево, которому бросились в глаза голые ноги покойника. Он тут же осознал всю нелепость такого вопроса и мрачно усмехнулся. Подойдя к каменному ложу, где застыл одетый в одну рубаху труп, мессир равнодушно взглянул на восковое лицо мертвеца. И не очень удивился, узнав убитого, – насильственная смерть совсем не обезобразила его черты. Видать, быстро помер и толком почувствовать ничего не успел. В каком-то смысле повезло бедняге.
– Можешь записать имя и звание, – прево покосился на стоявшего по левую руку писца. – Я его знаю. Убитый есть бюргер славного города Мевеля, наследственный имперский гражданин, мастер Цеха Золотых Дел – Петер Иоганн Граф. Сорока… Сорока четырех лет, кажется. Впрочем, возраст сейчас не указывай, могу ошибаться. Лучше оставь пробел, потом впишешь.
Положив лист бумаги на краешек каменного ложа мертвых, секретарь окунул перо в висевшую на груди чернильницу. Быстро зачеркал. Из приоткрывшегося от усердия рта вылетело облачко пара.
– Аккуратно пиши, без помарок, – напомнил Фогерт, медленно огибая покойника. – Если испортишь казенную бумагу, оштрафую.
– Обижаете, хозяин, – секретарь прервался и неожиданно отвернувшись, громко чихнул. – Вот видите, правду сказал, – он заискивающе улыбнулся.
Занятый осмотром трупа, прево промолчал. Зажав ладонями в кожаных рукавицах начавшую лысеть голову убитого, он приподнял ее. На затылке мастера Петера, черном от засохшей крови, имелась глубокая, заполненная студенистым сгустком рана. Скорее всего, беднягу ударили топором.
Осмотрев со всех сторон разрубленный затылок знакомого, Фогерт вернул голову на камень. Процедура опознания убиенных была для него делом не частым, но вполне привычным за двенадцать лет службы родному Мевелю. Уж чего-чего, а покойников он за свою жизнь насмотрелся предостаточно. Да еще в таком виде, который простому обывателю и в ночном кошмаре не приснится. Изрубленных, удавленных, обезглавленных, с выколотыми глазами, размозженными черепами. Сгоревших в огне, когда от головы только череп с оскаленными зубами остался, а запах такой, что брюхо, того и гляди, наизнанку вывернет.
Бывали среди них и знакомцы, с которыми Фогерт при жизни не раз за столом сиживал и разговоры разговаривал. Такие случаи мессир пропускал мимо сердца легко, так как с детства усвоил от папаши простой закон человеческой жизни. 'Сегодня я, а завтра ты, – часто говаривал старик. – Все под смертью ходим и вечных людей на земле не бывает'. Поэтому тот факт, что на столе сейчас лежал хорошо знакомый ему человек, Фогерта не затронул. Значит пришло его время, раз здесь лежит. Еще и в приличном виде: всего один удар топором по затылку. Хорошо, что без мучений помер и сразу нашли. Особенно родичам повезло, что быстро отыскался, а то раскопали бы весной, уже гнилого. Каково бы им тогда было на отца- мужа смотреть?
Брр-р, гадость-то какая, прости, Господи! Прево невольно поежился, не любил он такого. Единственным состоянием мертвеца, пронимавшим мессира до мозга костей, было, когда попадался разложившийся труп. А если еще со вспоротым брюхом, то, вообще, мерзость! Осклизлая требуха наружу и белые личинки в гниющем мясе копошатся. Вот таких картинок прево не терпел, ибо сразу на ум приходило, что и твоя собственная, такая розовая, упругая… лживая плоть – всего лишь обман, хрупкий сосуд, наполненный мерзостью и нечистотами. Очень верно отец Серафин Туршский об этом написал: 'Все исходящее из человека при жизни и после кончины – есть противно глазу…' За исключением души, разумеется. Только и тут не просто. Если праведник, то дух твой – чист и эфемерен, но предназначен исключительно для высших сфер, а не для земной круговерти. И увидеть его под бренной оболочкой никому, кроме святых, не дано…
В мертвецкую заглянул монах. Судя по грубой, чуть ли не из дерюги, рясе и голым ногам в деревянных башмаках, принадлежал он к братьям, несущим свой обет в полной нищете. Глядя на его замерзшие, синие от холода, голенастые ступни, Фогерт подумал, что и у мертвецов бывают преимущества перед живыми.
– Вот что, святой отец, – сказал прево. – Я закончил и возвращаюсь к себе, а сюда скоро пришлю родных покойного. Вы трупу голову обмойте и тряпицей повяжите, чтобы жену… вдову не напугать. Ноги ему холстиной прикройте. Мне бабу потом опрашивать, так что вы ее как-нибудь, когда она мужа увидит, утешьте. Постарайтесь. Они люди не бедные, пожертвуют храму за заботу.
Вместо ответа монах молча склонил голову в клобуке. Отступил, пропуская Фогерта и писца наружу. Не торопясь, прево с секретарем пересекли маленький заснеженный дворик, лежавший между церковью и городской гауптвахтой. В ней на втором этаже небольшого серого здания с узкими, словно бойницы, окнами располагался кабинет блюстителя порядка.
Войдя через черный ход, они поднялись наверх. Второй писец, служивший у прево, именем Хайнц, как раз подкидывал новые полешки в пылающий камин. Дни стояли холодные, а мерзнуть Фогерту из-за слабого здоровья было нельзя. Поэтому заметив в окно возвращающегося хозяина, помощник тут же занялся огнем.
– А где этот, как его там? – прево оглянулся в поисках свидетеля, привезшего в город тело покойного ювелира. – Куда он делся?
– Обедать пошел, вашмилсть, в 'Серебряную лилию', – писарь пошуровал кочергой в камине. – Он решил остановиться там на сегодня. Сказал, что завтра уезжает. А показания я записал, его печаткой заверил и на ваш стол положил.
– Пока я не отпущу, никуда он не уедет, – проворчал Фогерт, прислушиваясь к боли, появившейся в левом боку во время подъема по лестнице. – Как же ты отпустил свидетеля без моего разрешения? Я тебе что говорил, а?!
Болезненное жжение нарастало, и он мгновенно раздражился.
– Надо было меня сначала спросить, – прево стащил с рук кожаные рукавицы и вытянул ими Хайнца по тощей шее. – А вдруг это он убил и теперь сбежит из города? Ты когда уже соображать научишься, остолоп?
Втянув голову в плечи, чиновник, сидевший на корточках, поспешно поднялся и попятился. На его сером, плохо выбритом лице появилась неуверенная, испуганная улыбка. К подчиненным прево относился плохо и при случае любил распускать руки. Особенно, когда ему нездоровилось.
