Тяжело вздохнув, комиссар уронил руку с бумагой, откинулся на спинку кресла. Потянулся за кружкой, в которой еще осталось пиво.
– Эт ты 'папашины' слова повторяешь, я помню, – он шутливо погрозил приятелю пальцем. – Любил старикан Йоган с кафедры порассуждать, что Максу Первому следовало после победы распустить Рейхстаг. А власть перед смертью брату передать, раз сына не было… Если бы он так поступил – года бы не прошло, как опять бы война началась. Принялись бы орать: 'за что императорскую корону для Макса добывали, копья друг с дружкой ломали!'. А так каждый получил свою косточку и успокоился. Шутка ли, до сих пор всякий барон, лишь бы майорат в ценз укладывался, нос вверх дерет – от него зависит кому на трон садиться!
– И ничего хорошего не получилось, – упрямо заявил фон Бакке. – До Макса был Великий совет из семерых венценосцев, а сейчас двести пять делегатов благородного звания и двадцать один от Вольных городов. Скоро дойдет до того, что Цеха себе право выбирать государя потребуют!
– Ну, эт тебя, братец, занесло, – Фридрих допил пиво. – Мастеровщина и купцы свое место будут знать всегда. Осел благородному жеребцу не ровня! Слушай, я тут просмотрел твою просьбу, – он тряхнул бумагой, – вижу, что прево с судьей у вас в Мевеле много о себе возомнили. Парня этого, похоже, зазря в 'мешок' упекли.
– Конечно, – фон Бакке остановился. – Цимм себя оговорил под пыткой. Ты же читал показания старухи и заключение лекаря? Рана на голове арестованного…
– Подожди, не части, – поморщился комиссар. – Рана, показания. Ерунда это все, по большому счету. Тут главное, что судья свою компетенцию превысил. И прево. Они дело должны были мне переслать. Дальше бы я уже решал, кто и как убил.
– Так я же об этом в самом начале написал, – подхватил фон Бакке. – Все нарушенные параграфы перечислил. Насчет имперского тракта, где ювелира убили, и прецеденты привел…
– Да, – зевнув до хруста в челюстях, чиновник озабоченно потрогал нижнюю. – И прево ваш про Рухт небылиц наплел.
– Никого он туда не посылал. Высосал все из пальца. Девки, показания которой к делу приобщили, уже год, как в Рухте нет. А трактирщик Ганса в глаза не видел и от Фогерта к нему никто не приходил. Я лично по дороге заехал, проверил, показания записал. Предупредил, что свидетелем вызову.
– Верю, верю. Ты у нас всегда дотошный, въедливый такой был. За эт тебя и папаша Йоган отмечал. Ладно, прикажу, чтобы писарь бумагу подготовил. Судье пару строчек черкну… У тебя с ним как?
– Хорошо, – фон Бакке подошел к приятелю, похлопал по плечу. – Спасибо, Фридрих. Я сегодня уезжаю, но перед отъездом, сразу после судьи, мы с тобой пообедаем. Клиенты платят за все! Упьемся, как когда-то в Университете. Все равно я назад в санях поеду. Кстати, можно будет и кости кинуть, – он подмигнул. – Помнится, школяром, тебе всегда везло.
– Хочешь мошну облегчить? С удовольствием.
– Я же сказал – платят клиенты. Десяток золотых – беднее не станут.
Комиссар состроил якобы недовольную гримасу.
– Двадцать звучит куда приятнее, – сказал он ухмыляясь. – Я бы как раз…
Он не договорил, вопросительно поглядев на фон Бакке. Тот развел руками, ответил, что все зависит от благосклонности госпожи Фортуны…
– Осмелюсь предположить, что она тебя скорее любит, чем нет, – закончил он, и приятели расхохотались.
– Я не против, – Фридрих оживился. – Смотри, пить будем не ваше мевельское пойло, а лучшее, что найдется у трактирщика.
Фон Бакке снова хлопнул старого товарища, и сказал, что в заведении, где они обедали, есть бочонок с виноградника барона фон Типпа. Из Вереешской долины, самого теплого места на всем Северо-Востоке. Оттуда, где на горных склонах созревает лучший сорт винных ягод, из которых давят отличное красное вино. Замечательно пойдет под жареную оленину, или зайчатину, тушенную с капустой и грибами.
– У меня аж слюнки потекли, – причмокнул комиссар. – Все: с делами я на сегодня заканчиваю, – он схватился за колокольчик, затряс:
– Жак, позови-ка сюда секретаря. Быстро!
Обедня завершилась, но не успел прево оставить церковь, как к нему обратился служка. Поклонившись, мальчишка передал приглашение навестить отца Сервиуса. В силу некоторых причин монах, обитавший в монастыре св. Августа, состоял духовным наставником служителя закона. Со своим подопечным святой отец встречался не часто – пять-шесть раз в год. Вопросы, которые при этом обсуждались, на взгляд Фогерта лишь косвенно касались его души. Хотя пути Господни неисповедимы, не грешному мирянину было судить об этом.
– Уже иду, – ответил прево служке. – Можешь не провожать, я дорогу знаю.
Свернув в нужный коридор, хранитель закона, не торопясь, направился к монастырскому скрипторию, рядом с которым располагалась скромная келья отца Сервиуса. Невзрачный на вид служитель церкви был склонен к занятиям теософией, что странным образом сочеталось с не менее увлеченной работой в монастырском хлеву. Изучение богословских трудов чередовалось с очисткой от навоза свиных загонов и тасканием ведер с помоями. Видя своего благодетеля, входящим с новой порцией кухонных отходов, жирные свинки поднимали оглушительный визг…
Зная об истинном положении, занимаемом Сервиусом в мевельском церковном мирке, настоятель с братией считали его работу в свинарнике проявлением смирения пред ликом Господа. Особую перчинку этому добавляло и то, что в мирской жизни монах был сеньором, но после снизошедшего откровения сменил герб на рясу. Вначале, размышляя над поведением духовного наставника, Фогерт, как все, думал, что выполняя грязную работу, тот демонстрирует образец уничижения. Но потом, в одной из бесед отец Сервиус аллегорически разъяснил ему, почему ежедневно выгребает навоз.
– Человек без веры и пищи духовной есть зверь двуногий, – сказал монах. – Люди суть стадо, любому же стаду нужен пастырь. Без него оно станет легкой добычей хищников. А скотинки ближе к человеку, чем поркус нет. Вот я на них смотрю, когда ухаживаю, и за свиными рылами – человеческие лица вижу, характер у каждой свой. Не даром Господь изгнанных бесов в стадо свиней поселил… И как люди, по одиночке – друг от друга отличны, а стоит сбиться в кучу – сразу одинаковы становятся. Не накормишь вовремя, сначала рев подымут, потом всю землю рылами перероют. А там глядишь, друг дружку жрать начали…
По словам монаха выходило, что наблюдая за животными, он многое прозрел в людях. Конечно, сравнение со свиньями было малоприятным, но прево с отцом Сервиусом полностью соглашался. Злодеев, с которыми ему по службе сталкиваться приходилось, он за людей-то не считал. Хищники о двух ногах, истреблению подлежащие. Волки в человеческом обличье, куда там боровам! Так при случае в брюхо вцепятся несчастному 'кабанчику', так порвут, что настоящего серого оторопь возьмет.
Оказавшись перед почерневшей от времени дверью нужной ему кельи, Фогерт негромко, особым образом постучал.
– Входи, сын мой, – послышалось в ответ. – Мое жилище для тебя всегда открыто.
Нагнувшись, чтобы не задеть макушкой низкую притолоку, служитель закона вошел. В темной комнатке с голыми каменными стенами стоял сильный навозный дух. Исходил он от грубой рясы отца Сервиуса, сидевшего на сколоченном из досок ложе – единственной мебели. Маленький чурбачок, лежавший в изголовье, служил хозяину подушкой, а покрывалом – кусок мешковины. Огня в келье не было, несмотря на то, что за монастырскими стенами только-только начал таять снег. Из приоткрытого рта монаха, наблюдавшего за гостем, вылетал пар.
– Вы позвали, и я пришел, – пробормотал прево, приближаясь к Сервиусу.
Опустившись на колени, Фогерт даже через теплые штаны и вязаные подштанники ощутил, насколько холоден земляной пол в жилище аскета. 'Настоящий каменный мешок, – думал прево, подставляя обнаженную голову под благословение, – как в тюрьме. Только пошире и света побольше. Я бы тут со своими болячками недели бы не протянул – помер'.
Получив разрешение, гость поднялся. Смиренно потупив глаза, застыл в ожидании. Каждый разговор с духовным наставником представлялся осторожному до мнительности прево игрой в кошки-мышки.
