— Но я пришел лишь за краткосрочной ссудой, которую вы — и за это вам огромное спасибо — одобрили. А это ваше неожиданное предложение… Над ним нужно подумать. — Новая мысль пришла в голову и сразу мне понравилась. — Я должен поговорить об этом с моим мальчиком, Генри — Хэнком, как ему теперь нравится себя называть. Он уже в таком возрасте, когда с ним следует советоваться, ведь все мое со временем будет принадлежать ему.
— Понимаю, очень даже понимаю. Но, подписав закладную, ты поступишь правильно, поверь мне. — Стоппенхаузер поднялся и протянул руку. Я ее пожал. — Ты пришел сюда, чтобы купить рыбку, Уилф. Я предлагаю тебе приобрести удочку. Гораздо лучшая сделка.
— Спасибо вам, — ответил я, а уходя из банка, подумал:
Разум так странно устроен, правда? Сосредоточившись на предложении мистера Стоппенхаузера, я почти не обратил внимания на то, что грузовик, на котором я приехал, заменен легковушкой, на которой Генри уезжал в школу. Не представляю, как отреагировал бы, даже если бы голову занимали менее важные проблемы. Оба автомобиля я знал как свои пять пальцев. Оба принадлежали мне. До меня дошло, что машина другая, лишь когда я сунулся в кабину, чтобы взять заводную ручку, и увидел прижатый камнем сложенный лист бумаги, лежавший на водительском сиденье.
Я на какие-то мгновения застыл, заглядывая в кабину легковушки, одной рукой опираясь о борт, а вторую сунув под сиденье, где мы держали заводную ручку. Наверное, я знал, почему Генри удрал из школы и поменял автомобили, даже до того, как вытащил листок из-под импровизированного пресс-папье. Для дальней поездки грузовик надежнее. Скажем, для поездки в Омаху.
Папка!
Я должен взять грузовик. Полагаю, ты догадался, куда я еду. Оставь меня в покое. Я знаю, ты можешь послать шерифа Джонса, чтобы он привез меня домой, но я расскажу все, если ты это сделаешь. Ты, возможно, думаешь, что я изменю свое мнение, потому что я «всего лишь ребенок», НО Я НЕ ИЗМЕНЮ. Без Шен мне на все наплевать. Я люблю тебя, папка, пусть даже и не знаю почему, раз уж все, что мы сделали, приносит мне несчастье.
Твой любящий сын
Домой я ехал как в забытьи. Думаю, кто-то махал мне рукой… кажется, даже Салли Коттери, которая стояла в придорожном овощном киоске Коттери, и, наверное, я помахал в ответ, но точно не помню. Впервые после того, как шериф Джонс заявился на ферму, задавая свои веселые, не требующие ответа вопросы и разглядывая все холодными, ничего не упускающими глазами, электрический стул представился мне реальной перспективой, настолько реальной, что я буквально чувствовал, как кожаные ремни затягиваются на моих запястьях и лодыжках.
Я знал, что Генри поймают, независимо от того, обращусь я к шерифу или нет. Мне это казалось неизбежным. Денег у него не было, даже жалких центов, чтобы заправить бак, так что он не доехал бы и до Элкхорна, а потом ему пришлось бы идти пешком. А если бы ему удалось украсть горючку, его поймали бы на подходе к тому месту, где теперь жила Шеннон. (Генри предполагал, что она там как заключенная, ему и в голову не приходило, что она может быть гостьей.) Конечно же, Харлан сообщил тамошней начальнице — сестре Камилле — приметы Генри. Даже если он и не рассматривал возможности того, что разъяренный лебедь появится там, где поселили его возлюбленную, сестра Камилла об этом думала. По роду своей деятельности ей, конечно, доводилось сталкиваться с разъяренными лебедями.
Я надеялся только на одно: попав в полицию, Генри будет хранить молчание достаточно долго, чтобы сообразить — причиной его задержания стали собственные глупые романтические идеи, а не мое вмешательство. Надеяться, что подросток поведет себя здраво — все равно что поставить на скачках на заведомого аутсайдера и уйти с ипподрома с выигрышем, но что еще мне оставалось?
И когда я въехал во двор, у меня появилась дикая мысль: не выключая двигателя легковушки, собрать вещи и укатить в Колорадо. Идея прожила не дольше двух секунд. Деньги у меня были — семьдесят пять долларов, — но машина сломалась бы задолго до того, как я пересек бы границу штата в Джулсбурге. Но эту проблему, будь она главной, я бы решил. Всегда мог поехать в Линкольн и обменять «Модель-Т», доплатив шестьдесят долларов, на более надежный автомобиль. Нет, меня остановила ферма. Дом. Мой дом. Я убил жену, чтобы сохранить его, и не собирался покидать дом только потому, что глупый, не успевший повзрослеть сын отправился в свой романтический поход. Если бы я и покинул ферму, то не для того, чтобы сбежать в Колорадо. Отсюда я мог уехать только в одно место — в тюрьму штата. И туда меня доставили бы в цепях.
Случилось все это в понедельник. Вторник и среда не принесли никаких вестей. Шериф Джонс не приезжал, желая сказать, что Генри арестовали, когда он голосовал на шоссе Линкольн — Омаха, и Харлан Коттери не появлялся с сообщением (демонстрируя пуританскую удовлетворенность, конечно же), что полиция Омахи арестовала Генри по требованию сестры Камиллы и в настоящее время он сидит в кутузке, рассказывая дикие истории о ножах, колодцах и джутовых мешках. На ферме царила тишина и покой. Я работал в огороде — собирал урожай овощей, чинил изгороди, доил коров, кормил кур, но делал все как автомат. В глубине души я верил, действительно верил, что все это — долгий и ужасный, невероятно запутанный сон, и, проснувшись, я увижу похрапывающую рядом со мной Арлетт и услышу стук топора Генри, колющего дрова, чтобы утром разжечь печь.
Наконец, в четверг миссис Макреди — милая и полная вдова, преподававшая основные предметы в школе Хемингфорда, — приехала на своей «Модели-Т», чтобы узнать, все ли в порядке с Генри.
— Вы знаете, по городу ходит какая-то желудочная инфекция. Вот я и подумала, а вдруг он заболел. Он так внезапно ушел из школы, — объяснила она свой приезд.
— Он заболел, это точно, — кивнул я, — только болезнь эта называется любовь, а не расстройство желудка. Он убежал из дома, миссис Макреди. — Неожиданно на глаза навернулись слезы, горячие и жгучие. Я достал платок из нагрудного кармана комбинезона, но несколько слезинок скатились по щекам до того, как я их вытер.
Когда в глазах у меня вновь прояснилось, я увидел, что миссис Макреди, любившая всех своих учеников, даже самых трудных, сама на грани слез. Она, должно быть, и без меня знала про «болезнь» Генри.
— Он вернется, мистер Джеймс. Не беспокойтесь. Я видела такое раньше и рассчитываю увидеть еще не раз до того, как выйду на пенсию, хотя ждать этого осталось недолго. — Она понизила голос, словно боялась, что петух Джордж или кто-то из его гарема мог оказаться шпионом. — Кого вы должны опасаться, так это ее отца. Он безжалостный и непреклонный. Не такой уж плохой человек, но безжалостный.
— Знаю, — ответил я. — И полагаю, вам известно, где сейчас его дочь.
Она опустила глаза. Другого ответа мне не требовалось.
— Спасибо, что приехали, миссис Макреди. Могу я попросить вас никому не рассказывать о нашей встрече?
— Разумеется… но дети уже шепчутся.
Да. Не могут не шептаться.
— У вас есть телефон, мистер Джеймс? — Она осмотрелась в поисках телефонных проводов. — Я вижу, нет. Не важно. Если я что-нибудь услышу, то просто приеду и скажу вам.
— Услышите раньше Харлана Коттери и шерифа Джонса?
— Бог позаботится о вашем сыне. И о Шеннон тоже. Знаете, они действительно были такой славной парой, все это видели. Иногда фрукт созревает слишком рано и мороз его убивает. Так печально. Очень, очень печально.
Она пожала мне руку — крепко, как мужчина, — и уехала на своем дешевом автомобильчике. Не думаю, что она отдавала себе в этом отчет, но в конце она заговорила о моем сыне и Шеннон в прошедшем времени.
