Легкий румянец на минуту окрасил лицо прелата, который повторил еще раз:
– Полная тайна прежде всего…
Теодор наклонил голову.
– Мое поручение носит совершенно частный характер, – сказал он, – и я очень счастлив, что успел выполнить его по счастливой случайности – на нейтральной почве.
– На которой мы в случае надобности, можем встретиться еще раз, не навлекая на себя ничьих подозрений и не возбуждая толков.
На этом и окончились переговоры, о которых с такой тревогой думал Паклевский и которые прошли так легко и счастливо.
Ксендз Млодзеевский сделал еще несколько замечаний и, как бы испытывая Теодора, предложил ему несколько вопросов на разрешение, а затем, заметив в дверях старостину, стоявшую в выжидательной позе, громко сказал ей:
– Почему же дорогая пани старостина оставила нас вдвоем? А здесь periculum была огромная, потому что мы с паном…
Как?
– Паклевским.
– Да, Паклевским, – закончил ксендз Млодзеевский, – принадлежим к двум противоположным лагерям… Я, как слуга князя-примаса, держу сторону саксонцев, а пан… За Пяста.
Старостина вошла, посмеиваясь, потому что видела по выражению лиц обоих, что конференция окончилась хорошо.
Слуга внес на подносе старое вино, бисквиты и конфекты, которые любил Млодзеевский, привыкнув к ним в Италии. Вскоре пришла и генеральша, к которой Млодзеевский пристал с просьбой сделать хотя бы один глоток, чтобы убедить его, что это не яд.
– Я подозреваю, что пани старостина и генеральша сочувствуют фамилии, а потому были бы не прочь сжить со света такого саксонца, как я. А для этого, – галантно прибавил он, – не нужно даже яда, достаточно одного убийственного взгляда прекрасной Армиды…
Армидой называли в обществе генеральшу – это было ее прозвище.
Старостина и Армида принялись угощать ксендза, аппетит которого равнялся его юмору. Но как ни приятно было ему в обществе дам, он, взглянув на часы, поднялся испуганный и заявил, что должен ехать, чтобы не заставить ждать примаса.
Все проводили его до дверей, а Теодор издали отвесил ему глубокий поклон. Взгляды их встретились.
Не успели закрыться за ними двери, как старостина с шутливым смехом подала руку своему спасителю, говоря ему:
– Поцелуй, сударь, и поблагодари меня; видишь, как женщины, если чего-нибудь захотят, умеют поставить на своем.
Млодзеевский долго отговаривался, но должен был послушаться.
Она присела перед юношей.
– Моя благодарность не имеет большой цены, – сказал Теодор, поднося к губам ее руку, – но князь- канцлер сам принесет вам, сударыня, свою благодарность, потому что я не премину сказать ему, чем я обязан вам…
– А мне довольно и вашей благодарности! – с многозначительным взглядом шепнула старостина.
На счастье для Паклевского приход Лели прекратил дальнейшие нежности со стороны хозяйки, угрожавшие Теодору. Паненка была опять в своем обычном веселом настроении и спешила воспользоваться временем, чтобы снова начать поддразнивать Теодора.
Она очень искусно вмешалась в разговор и постаралась навести его на такую тему, чтобы забрать себе Паклевского.
Конечно, он не противился этому!
– Прошу вас, – заговорила она, отводя его в сторону, – не ухаживать за тетей. Мама и то беспокоится… Шутки в сторону, но старостина чересчур уж нежна к своему спасителю. А я из-за вашей милости получила неприятность. Для вас пригласили к нам ксендза Млодзеевского.
– Но почему же для меня? – запротестовал Теодор.
– Прошу мне не противоречить, – говорила Леля. – Да! Да! Его пригласили для вас, а я его терпеть не могу. И я должна была четверть часа смотреть на него.
– Почему вы его так не любите?
– Потому, что я люблю, чтобы уксус был кислый, а мед сладкий; чтобы птица не представлялась рыбой, а рыба не стремилась летать. Вы понимаете меня? Ксендз Млодзеевский – это рыба, которая хочет летать; у него одежда духовного лица, а глаза – драгуна, и потом он так пристает к генеральше, моей маме, как… Я его видеть не могу!
Паклевский ничего не ответил ей на это.
Леля перескакивала с предмета на предмет и болтала еще о многом, но то и дело возвращалась к ксендзу Млодзеевскому и громко повторяла: ксендз – не ксендз, а Бог знает что.
– Я уж предпочитаю ксендза-канцлера Прокопа, хоть у него очень грязные босые ноги.
Мать приказала ей замолчать, но она разболталась еще веселее; старостина смеялась и обнимала ее.
