матери конфеты в паромном дыоти-фри, всё, без копья, после покупки билета за душой тридцать долларов. Они всегда покупали конфеты по выходным. Из Хариджа еду в Лондон, оттуда на метро — до Паддингтона, сижу на платформе, жду поезда на Слау.
Жвачка прилипла к ноге. Отчищаю её, встаю. Три молодых парня бегут мимо, все в лейблах, кроссовки аж сияют. Я вернулся домой с двадцатью фунтами в кармане, но это фигня. Душа поёт. Я еду домой. Наконец-то это до меня доходит.
Думаю, сколько раз мы ездили утренней электричкой до, Слау, рано утром в воскресенье, после ночной попойки.
Какой-то несчастный педик ходил по вагонам, проверял билеты, и вот мы, сидим бухие, под спидом, злые. Им не очень хотелось с нами связываться, и когда у нас спрашивали билеты, мы говорили, денег нет, вообще нет. И что им было делать? Все в этих поездах ездят бухие, без билетов, компенсируя ту цену, которую БЖД ломит за билеты «туда». Но они были простыми людьми, и как-то невесело отбирать деньги у банды наглых мерзких пацанов, которые тащатся куда-то через Западный Лондон. Помню старого сикха, он примотался к нам, решил соблюсти правила. Мне было жалко его, потому что мы спорили и спорили, пока Дэйв не схватил его за шею, а он всё не унимался, и я сказал Дэйву, отпусти его, это просто старый придурок. Мы собрались вокруг него, а сикх сказал, чтобы мы слезали на следующей станции, иначе он вызовет полицию. Следующая станция была Слау, так что мы согласились. Дело портило то, что он старик, и я знал, что он тоже сбит с толку, может, подумал, что мы на него наехали, потому что он сикх, только это было не так, нам на такие вещи всегда было по фиг, просто он уж больно развыступался, а должен был бы понять расклад и спокойно свалить.
Поезд подъезжает, я сажусь, пластиковые коробки и стаканы валяются на сидениях, таблоид с красной обложкой валяется на полу, голые сиськи двадцатилетней блондиноч-ки, статья про принудительную кастрацию насильников, знакомый запах вагона, недельная моча и сегодняшние остатки кофе, Маргарет Тэтчер улыбается мне в лицо, статья про нечто под названием подушный налог. Пыль на сидениях, окна последний раз мыли в прошлом веке, но это Англия, и правильный вид и вкус; и мы трогаемся, набираем скорость, я смотрю на клубок путей и кабелей, его скоро сменяют дома из красного кирпича; мы ни разу не ездили через Хануэлл, жилая зона кончается, текстильные фабрики и склады вдоль дороги, мы проезжаем Саутхолл и Лэнгли; улицы мрачнее, народу меньше, больше теней и пространства, шлакобетон вместо красного кирпича, дешёвые лёгкие кирпичи новостроек; уже больше десяти, снова моё отражение в стекле, Сибирь далеко отсюда, Рика в прошлом, и когда я смотрю на себя, вижу потасканного мужика с полным рюкзаком вонючих шмоток и пустыми карманами. Утыкаюсь носом в окно и закрываю глаза, слушаю рёв двигателя, стихает, когда мы въезжаем в Слау, открываю глаза вовремя, чтобы увидеть заправку справа, канал исчезает из виду, там внизу — баки и трубы, «Гранд Юнион» заброшен, железные дороги быстрее и эффективнее. Современная жизнь ценит скорость и развитие, непрекращающийся рост, производство во имя производства. По крайней мере, так говорят. Пластик отлично вписывается в эту схему. Плевать на качество. Свет китайских фонариков сотен домов просачивается сквозь пыль в поезд. Я стою у двери, жду остановки, выхожу и иду по платформе, лезу по ступенькам, прохожу по деревянному коридору, белые панели, мы их так любили раскрашивать, наши надписи давно в прошлом, поднимаю голову, вижу прямо впереди, свежей чёрной краской: «ANARCHY IN THE UK».
У выхода никого нет, так что можно не идти вдоль первой платформы, а по насыпи, как мы делали детьми. Можно выйти через зал касс, притвориться нормальным человеком. Пару секунд стою перед вокзалом, у фотобудки. Странное ощущение — вернуться назад, в мозгах щёлкает, приходят в движение, вспоминаю вещи, которые вообще не думал, что забыл. Передо мной — три такси, запах бензина и бетонная многоэтажная стоянка, низкое небо и тёмные облака. Поворачиваю направо, иду под уклон мимо путей, перехожу по мосту, тюнинговая Сьерра вылетает на горку, двигатель ревёт, когда водитель давит на газ, длинная серебряная антенна тянется с капота до багажника, сзади болтается сброс статики, двойные стоп- сигналы на заднем окне. Иду, распахнув глаза, то счастлив, что вернулся, то грущу, разглядывая родной город. Долго стою перед домом, в котором вырос, знакомый свет телевизора за окном. Это мой дом, но он кажется гораздо меньше, чем я помню, веранда как веранда, ничего особенного, кирпичи и стекло. Неожиданно теряю самообладание. Внутри будет тепло и хорошо, место, где не надо беспокоиться. По крайней мере, надеюсь.
Звоню в дверь и’ жду. Снова звоню. Стою пару минут, пока не вспоминаю. Звонок сломался, когда я уезжал, и его до сих пор не починили. Но это неважно, просто внутрь могут попасть только те, кто знает секрет. Громко стучу, смотрю сквозь замерзшее стекло, слышу, как скрипит дверь в гостиную, она всегда скрипела, не помню, с каких пор. Надо бы всего пару капель масла, но всем по фиг. Это неважно. Просто неважно. Вижу контуры мамы, она идёт к двери, медленно движется, женщина уже за пятьдесят, она не понимает, кто это мог придти, проповедники или соседи, забывшие ключи, или алкаш ошибся домом. Открывает защёлку и смотрит через цепочку, пару минут пытается узнать моё лицо, а потом вспоминает и отпрыгивает, как будто увидела призрак. У неё седые волосы, она выглядит старше, чем когда я уезжал. Она кричит, борется с цепочкой, распахивает дверь и обнимает меня, начинает плакать.
Дэйв и Крис поднимают стаканы, бьют ими по моей поднятой пинте, мы пьём за упокой Гари Доддса, известного как Смайлз, парня, которого мы знали с детского сада, панка, которого в юности бросили в канал четыре мудака-соул-боя, потом его свела с ума британская пресса, тяжёлое помешательство, с ним разговаривали голоса, неопрятный фанат, ему надоело жить, и он повесился. Он был беспечным пареньком, ходил и продавал фотографии «Солнечные Улыбки», потому что ему было жаль детей, у которых нет матерей и отцов, и которые живут в приюте. Хороший друг, он умел понять, что ты чувствуешь. У него было широкое сердце. Он не обидел бы и мухи. Привык ловить их под чашку и выпускать, пока отец не схватил дихлофос.
Дэйв и Крис пьют за Смайлза со мной, замедленное повторение. Они были на похоронах, пили на поминках, разнесли ближайшие магазины, били кирпичами все окна подряд, от прачечной до фастфуда. Их забрала полиция, и на следующее утро они предстали перед судом. Сочувствующий судья не стал их сажать, но им пришлось заплатить большой штраф. По штуке на брата. Тут ничего не скажешь, интересно, почему я подорвался, проехал через полмира, чтобы сидеть в полупустом баре, пить пиво, слушать бика-нье игрового автомата и звон стаканов. В последний раз, когда я видел Дэйва, мы тоже мало о чём говорили, просто пиздили друг друга на улице, перед Грейпс, после закрытия.
Тони нигде не видно, и старик Доддс живёт с тётей Смайлза в Саутхолле. Я был у его дома. Стоял и смотрел на дорогу в паб, ждал какого-нибудь движения. Ничего, только бледные отражения уличных фонарей в окнах, толстые занавески, закрытые замки. Я чувствовал разложение, день и ночь сменялись за стеклом двери, лучи света чуть-чуть не доставали до болтающихся ног покойника, пыль постепенно оседала на нём. Я стоял там пять долгих минут, потом пошёл дальше, мимо разбитой телефонной будки, и по боковой улице, перепрыгнул через проволочную ограду, и подбежал к задней двери, боялся, что кто-нибудь увидит меня и позвонит в полицию. Прижал руки к стеклу, смотрел внутрь, в сушилке ни одной тарелки, на столе только пластиковая коробка, тряпки и большая банка «Вима»[27].
Окно легко поддалось, и я потянулся открыть дверь, прошёл через кухню в холл, остановился у подножия лестницы. Не знаю, почему, но мне хотелось увидеть место, где умер Смайлз. Незачем было включать свет, жёлтые фонари светили в окно спальни. Площадка маленькая и светлая, в углу как будто что-то горело. Голые стены, если вспомнить, я в этом доме никогда не видел картин, а теперь еще хуже, ушли последние крохи жизни. Это всегда был дом, где жили мужчины. Это быстро понимаешь, пыль и кислый воздух, дом всегда был опрятным, но никогда — чистым, ни фотографий на подоконниках, ни украшений на лампах, на диване — неглаженое бельё. С тех пор, как миссис Доддс порезала вены, это был не дом, а жильё. Может, я зря сюда вломился, но я ничего не мог с собой поделать. Первым делом найду шпаклёвку и стекло, вернусь и починю окно. И никто не узнает.
Пару минут стою в холле, наконец, иду по лестнице наверх и стою под чердаком, люк на месте, это здесь Смайлз убил себя. Я не верю в призраков, но чувствуется, что здесь произошло что-то плохое, ужас приходит ниоткуда, те же психованные мысли, что в фильмах ужасов. Мои ноги не двигаются, очко играет. Чуть не обосрался. Никогда ничего подобного не чувствовал. Холодная тишина, я прохожу мимо Смайлза на лестнице, иду к его матери, на секунду ощущаю, каково ему было жить в доме, где она умерла. Почему они не переехали? Представляю, как я сижу в ванне, где умерла моя мама, миллиарды клеток впитались в поры эмали. В доме нет ничего кроме грусти, капает из крана, сток забит длинными волосами депрессивной
