погубил свою душу, да? И теперь буду вечно гореть в аду?» — «Сын мой, Господь не осудит тебя за ложное признание, вырванное под пытками, — заверил я. — Оговор — это не такой тяжкий грех, как богопротивная присяга», — с горечью добавил я. «И все равно я боюсь, что душе моей не видать спасения! — вздохнул несчастный. — Я не прикасался к королеве, но признаюсь честно, с другими женщинами я немало потешил свою похоть. Впасть в грех сладострастия так легко!» — «Если ты искренне раскаиваешься, сын мой, Господь простит тебя!» — «Но я вовсе не раскаиваюсь, святой отец! — воскликнул он и зашелся истерическим смехом. — Грешить было так приятно! Мне страшно подумать, что я больше никогда не испытаю подобного наслаждения Я не хочу умирать!» — «Сейчас ты должен думать не о греховных наслаждениях, а о своей душе, сын мой! — оборвал его я. — Ты должен искренне раскаяться, иначе попадешь прямиком в ад!» — «В любом случае я попаду не в ад, а в чистилище!» — возразил он и вновь залился слезами. Голова моя кружилась. Я был слишком слаб, чтобы продолжать разговор, и, держась за стену, поплелся к своему вонючему тюфяку. Не знаю, был то день или вечер. Солнечный свет не проникал в подземелье, и лишь свет факелов в коридоре немного разгонял темноту. На какое-то время я забылся тяжелым сном. Дважды меня будил скрежет открываемой двери. Это стражники приводили в камеру Марка Смитона посетителя, а потом выпускали его.
Глаза брата Джерома на мгновение вспыхнули и вновь потухли.
— И оба раза я слышал жалобный плач и крики. Позднее, когда я снова очнулся, я видел, как стражник провел к осужденному священника. До меня донеслось приглушенное бормотание, но я так и не узнал, открыл ли Смитон правду на последней исповеди и спас ли он свою душу. Потом я вновь впал в забытье. Через некоторое время боль заставила меня очнуться. Прислушавшись, я понял, что в соседней камере царит полная тишина. И хотя я не видел дневного света, я понял, что наступило утро и что несчастный юноша мертв.
Взгляд старого монаха вновь встретился с моим.
— Теперь ты знаешь, горбун, какие дела творит твой хозяин. Знаешь, какими способами он вырывает у невинных ложные признания. Руки его обагрены кровью.
— Ты рассказывал эту историю кому-нибудь еще? — спросил я.
По губам монаха скользнула странная кривая усмешка.
— Нет. В этом не было надобности.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Это не имеет значения.
— Нет, имеет. Весь твой рассказ — это бесстыдная и откровенная ложь.
В ответ он лишь пожал плечами.
— Ладно, хватит об этом. Ты все время пытаешься увести меня в сторону от Робина Синглтона. Ответь наконец, почему ты назвал его лжецом и клятвопреступником?
И вновь губы Джерома искривила зловещая усмешка.
— Я назвал его лжецом и клятвопреступником, потому что он являлся таковым, — процедил он. — Подобно тебе, он был орудием в руках изверга Кромвеля. Ты тоже клятвопреступник, горбун. Ты должен был хранить верность Папе. Но ты совершил предательство.
Я глубоко вздохнул, сдерживая вспышку гнева.
— Джером из Лондона, я знаю, что в этом монастыре есть человек, который питал к эмиссару Синглтону и к пославшим его высоким особам неутолимую ненависть. И эта ненависть могла послужить причиной заговора, в результате которого Синглтон был злодейски убит. Человек, о котором я говорю, не кто иной, как ты. Телесная твоя немощь не позволила тебе совершить убийство собственноручно, но ты вполне мог подговорить на это преступление кого-то другого. Довожу до твоего сведения, что считаю тебя главным подозреваемым.
Картезианец оперся на свой костыль и с усилием встал. Приложив правую, слегка дрожащую руку к сердцу, он взглянул мне прямо в глаза. На губах его по-прежнему играла зловещая усмешка, от которой у меня мурашки по коже бегали.
— Эмиссар Синглтон был еретиком, запятнавшим себя мерзкими и жестокими деяниями, и я рад, что он умер, — провозгласил брат Джером. — Если смерть эта доставила беспокойство Кромвелю, я рад вдвойне. Но клянусь своей бессмертной душой, клянусь перед Господом и своей собственной совестью, что я не принимал никакого участия в его убийстве. Клянусь также, что в этой обители изнеженных недоумков нет ни единого человека, у которого хватило бы решимости совершить подобное. Вот все, что я могу ответить на твои обвинения, крючкотвор. А теперь ступайте прочь. Я устал и хочу спать.
Старый монах растянулся на своем жестком ложе и закрыл глаза.
— Превосходно, Джером из Лондона. Мы с тобой еще поговорим, — угрожающе пробурчал я и направился к выходу, увлекая за собой Марка.
Заперев дверь, мы двинулись по коридору, а монахи, уже вернувшиеся с обедни, наблюдали за нами из своих келий. Едва выйдя во двор, мы нос к носу столкнулись с братом Ателстаном в припорошенной снегом сутане. Завидев меня, он резко остановился.
— О, брат Ателстан! — воскликнул я. — Мне удалось узнать, почему вы впали в такую немилость у брата Эдвига. Вы оставили его кабинет без присмотра, не так ли?
Молодой монах смущенно переминался с ноги на ногу и теребил свою жидкую бороденку, насквозь промокшую от снега.
— Да, сэр, — пробормотал он.
— Это событие представляет для меня куда больший интерес, чем россказни о какой-то пустой болтовне в доме собраний. Расскажите, что произошло в казначействе накануне смерти эмиссара Синглтона!
Брат Ателстан скользнул по мне испуганным взглядом.
— Я не думал, что это так важно, сэр. В тот день, явившись в кабинет брата Эдвига, я обнаружил там эмиссара Синглтона, который просматривал какую-то книгу. Я умолял его не забирать ее с собой или, по крайней мере, позволить мне записать, что за книгу он унес. Я знал, что брат Эдвиг ужасно рассердится. Но эмиссар меня и слушать не хотел. Когда вернулся брат Эдвиг и я рассказал ему о случившемся, он, конечно же, принялся ругать меня на чем свет стоит. Сказал, что я должен был глаз не спускать с эмиссара Синглтона.
— Так значит, брат Эдвиг был очень зол.
— Да, сэр, — понурив голову, подтвердил молодой монах.
— А вам известно, какого рода сведения содержались в той книге, которая так заинтересовала эмиссара?
— Нет, сэр. Я имею дело только с расчетными книгами, которые хранятся в конторе. Какие книги брат Эдвиг держит у себя в кабинете, я понятия не имею.
— Почему вы сразу не рассказали мне об этом?
Брат Ателстан вновь принялся переминаться с ноги на ногу.
— Я боялся, сэр. Боялся, что вы спросите брата Эдвига об этой злосчастной книге и он догадается, что я наболтал лишнего. У брата Эдвига суровый нрав, сэр.
— А у вас слишком уж робкий. Позвольте дать вам совет, брат Ателстан. Настоящий осведомитель должен быть готов на все. Он должен сообщать все, что сумел выведать, даже если при этом ему приходится рисковать. В противном случае он вряд ли заслужит доверие и награду. А теперь скройтесь с глаз моих.
Молодой монах исчез в дверях братского корпуса. Мы с Марком поплотнее закутались в плащи и сгибаясь под порывами ветра, зашагали в сторону лазарета. Я окинул взглядом заснеженный двор.
— Клянусь муками Господа нашего, такая погода нам совершенно ни к чему! Я хотел отправиться к пруду, посмотреть, что там блестит на дне. Но сейчас об этом нечего и думать. Все, что нам остается, — сидеть в своей комнате.
Марк молча кивнул; я заметил, что с лица его не сходит задумчивое и грустное выражение. Вернувшись в лазарет, мы застали в кухне Элис, которая готовила отвары целебных трав.
— Вижу, господа, вы оба замерзли, — сказала она, увидев нас. — Если хотите, я принесу вам в комнату теплого вина.
— Спасибо, Элис, — ответил я. — Подогрейте вино как следует.
Оказавшись в комнате, Марк взял подушку и уселся у огня. Я последовал его примеру.
