– Да, – ответила я.
– Я так не думаю , – сказала Мадлен. – Некоторые существа – заново рожденные, они – всего лишь результат чистого акта Творения .
– Но расскажи, – настаивала я, – расскажи, что случилось, когда ты действительно родилась?
– При родах?.. Ах да. Сначала я увидела ослепляющий свет, такой же, какой видела, когда умирала. Но заметь: это не тот свет, который манит, ведет к себе; о свете такого рода только и говорят истеричные люди. Нет, то был свет, как… как бьющееся стекло. Можно сказать, небесная трещина. А потом сразу, мгновенно (это было непередаваемое мгновение )– противоборство хаоса и покоя, которое, как я полагаю, всегда сопровождает рождение и смерть. Когда этот свет погас, я услышала, как замедляется биение сердец – сначала одного, потом другого. При этом произошел стремительный переход от тепла к холоду, подобному… холоду льда в ядре Земли. А потом треск со вспышкой света: я поняла, что умерла, вернее, умер ребенок, внутри которого я находилась, и его мать умерла тоже. И тогда моя душа поднялась ввысь, и я вновь обрела привычное состояние: ни жизни, ни смерти… Вот так!
Мадлен смолкла. Она печалилась не об этих потерянных жизнях, а о собственных утраченных возможностях, и, как ни странно, мне это не показалось бесчувственностью.
– Испытав это разочарование , – тихо продолжала она, – я разгневалась. Впала в состояние ярости на многие десятилетия, совершала поступки, о которых не стану рассказывать… Сатанинские поступки, в которых я дала волю своей мстительности.
Отец Луи сидел молча, никак не проявляя своих чувств. Если он и знал, о каких поступках говорила его подруга-суккуб, он тоже не желал о них рассказывать.
– Ты когда-нибудь пыталась еще раз? – спросила я. – Пыталась вновь обрести жизнь таким способом?
– Еще дважды , – ответила та, – и с тем же результатом. Один раз плод погиб на втором месяце, и я покинула тело истекающей кровью женщины. Во второй раз я прожила в утробе своей хозяйки весь срок беременности и сохранила гораздо больше разума по мере приближения срока рождения ребенка, но роды были сложными, и моя душа вновь воспарила, так что я не прожила и четверти часа .
– Этой четверти часа было недостаточно, чтобы позволить тебе… прожить эти минуты и умереть, как ты хотела?
– По-видимому, недостаточно. Младенец умер, а я нет. Я-то думала, что мне хватит этой частицы жизни, но… Те ритуалы, что были исполнены над моими смертными останками, проклятие, тяготеющее над моей бессмертной душой из-за уловок церковников, не позволили душе вырваться на волю… Так мне кажется.
– Это то самое заклятие, от которого ты хочешь освободиться у перекрестка дорог?
– Да .
– Ты знаешь, – вдруг сказала я, – у меня нет уверенности, что я могу сделать это. А если у меня не хватит силы, чтобы…
– Тебе не нужна сила , – сказала Мадлен и добавила после паузы: – Ведьма, ты и есть сила .
ГЛАВА 37Вощительница трупов
Потрясение? Каким словом можно передать, что чувствуешь ты, когда узнаешь истины, которые люди пытались открыть веками?.. Внимала ли я духам так, как некоторые святые, судя по рассказам, внимали голосу Бога? Святые принимали Слово без всякого потрясения и удивления, потому что были подготовлены к нему своей верой, ждали его, как награду. Могу ли я сказать, что верила, обладала некой верой? Могу ли я сказать, что слова призраков были для меня своего рода вознаграждением? Наверно, я льщу себе. Конечно, я не святая и даже не отношусь к посвященным. Время от времени я приподнимала занавеску и выглядывала в окно: мы проезжали мимо олив, златоцветников, кипарисов, лавров и виноградников. А отец Луи говорил уже не о «путях», которые искала Мадлен, а о Париже:
– Когда ходишь по границе между жизнью и смертью, нередко сталкиваешься с насилием.
И он повел речь… не о насилии, нет, а о том, как встретил Себастьяну и Асмодея в Париже в последнее десятилетие минувшего века. Он говорил довольно долго, пока я наконец не поняла, что он вовсе не сменил тему и, повествуя о Париже, все же рассуждает о насилии.
Призраки рассказывали мне о событиях, случившихся давным-давно, лет за двадцать до моего рождения. Конечно, срок жизни, прожитый мною, казался им ничтожным: продолжительность существования каждого из них была в десять раз больше. Жизнь представлялась им длинной непрерывной линией, а поскольку их памяти не всегда можно было доверять (когда речь шла, например, о датах и тому подобном), я мысленно дополняла их истории тем, что знала сама.
– Не помню, когда это было, – сказал в какой-то момент разговора отец Луи в своей характерной манере и добавил, усмехаясь: – Одно время я вообще не обращался к календарю. Последний, который я видел, был смешной революционный календарь Фабра д'Эглантена, которым все должны были руководствоваться. Как он меня забавлял! Послушайте сами: термидор, мессидор… фример, нивоз… Какая нелепая самонадеянность – переименовывать составные части времени!
Священник, несомненно, имел в виду недолго существовавший в первые годы после революции календарь – Annes I et II[129]; тогда полагали, что наступил новый день в истории, а новый день заслуживал нового названия.
– Это было, я полагаю, – продолжал священник, – в девяносто втором или девяносто третьем году.
– Король, несомненно, был уже мертв , – заметила Мадлен.
– Да, да, конечно, – сказал отец Луи, – но королева ведь еще была жива, верно? – обратились они оба ко мне. Первая дата, которая пришла на ум, означала казнь короля.
– Двадцать первое января, – сказала я. – Короля казнили двадцать первого января тысяча семьсот девяносто третьего года.
– Да, так оно и было, – пробормотал в раздумье отец Луи. Он закрыл глаза, потом открыл их, добавив с насмешливой улыбкой: – Может быть, ты и помнишь дату, ведьма, но я-то помню сам день.
– Ты там был?
– Конечно, мы присутствовали при казни , – отозвалась Мадлен. – Там собрался весь Париж. Коммуне пришлось в конце концов закрыть доступ в город, чтобы остановить поток людей, желающих попасть в столицу. Городские ворота заперли, вдоль улиц выстроились войска. Говорили, что не менее тысячи солдат стояло на пути короля к эшафоту .
– Но тогда уже никто не осмеливался называть его королем – разве что Луи Последним, гражданином Капетом или Вареннской Свиньей и, наконец, чаще всего – Луи Укороченный.
– Прозвище Укороченный венчало целый ряд других оскорблений , – заметила Мадлен. И добавила с грустью: – Я вот думаю: не была ли смерть для него желанной?
– Дорогая, ты, похоже, утвердилась в мысли, что все только и мечтают, как бы умереть! – проворчал отец Луи. – Уверен, будь у членов королевской семьи выбор, они бы предпочли жить безбедно и счастливо в каком-нибудь позолоченном убежище, подальше от черни… И королю действительно пришлось пережить всевозможные мелкие унижения в последние дни своей жизни.
Я спросила священника, что он имел в виду, и он объяснил:
– Например, когда король был заключен в Тампль, тюремщики отказывались снимать шляпу в его присутствии и оставались сидеть, когда он проходил мимо. Ему запрещалось надевать украшения, когда он выходил на свою ежедневную прогулку… унижения, кажущиеся незначительными, но весьма болезненные для бывшего короля. И конечно, эти оскорбления затем обрели словесную форму и закончились физическим оскорблением, – при этих словах он улыбнулся, – смертной казнью.
– Вот так: началось со смешных прозвищ и пренебрежения под маской учтивости, а дошло до отсечения головы , – сказала Мадлен. – Должна признаться, что эта дорога – крутой спуск в революцию – так и осталась для меня тайной… Но если возвратиться к тому дню, о котором
