— Да, карточные игры весьма занимательны, только я не могу держать карты, равно как и карандаш, не говоря уже о том, чтобы сдавать или тасовать их. Мне больше по душе настольные игры, в которые можно играть клювом. Мы с Джорджем часто так забавлялись.
— Ты имеешь в виду домино?
— Да.
— И шашки?
— Пожалуй.
— Ну уж в шахматы ты точно играть не умеешь.
Мэдисон склонил головку набок и вопросительно поглядел на Гарри.
— Почему это, парень?
«Потому что, — подумал Гарри, — невозможно представить себе попугая-шахматиста».
— В шахматах нет ничего сложного, паренёк, — тем временем продолжал Мэдисон. — Впрочем, не всегда удобно переставлять клювом фигурки.
— Я не слишком-то силён в шахматах, — признался Гарри.
— Вздор, ты ещё надерёшь мне перья. Давай играть прямо сейчас.
Несколько дней спустя госпожа Холдсворт вошла в комнату сына в тот самый момент, когда Мэдисон занёс над шахматной доской ферзя. Попугай немедленно спрятал фигурку в клюве.
— Можно подумать, что вы играете в шахматы! — ахнула госпожа Холдсворт.
— Здорово, правда, мама?
— Ты случайно не проглотил ферзя, Мэд? — обеспокоенно спросил Гарри, когда мама ушла.
— Вот ещё. — Попугай выплюнул шахматную фигурку и не спеша сделал ход. — И знаешь, старина, похоже, я поставил тебе мат.
— Сегодня я застала Гарри за шахматной доской, — сказала вечером госпожа Холдсворт мужу. — Представь только, он посадил напротив себя попугая, как будто тот был его соперником.
— Гарри живёт в вымышленном мире, — вздохнул господин Холдсворт.
— Наверное, мы уделяем ему мало времени.
У Мэдисона относительно Гарри были свои соображения.
«Единственный ребёнок в семье привыкает, что весь мир крутится вокруг него, — думал он. — Гарри полагает, что если он помыл посуду после воскресного завтрака, то с него и взятки гладки. Да и в школе, видать, он не переутомляется. Но мальчик тем не менее славный. К тому же мне так нравится его чувство юмора. Нужно просто, чтобы кто-нибудь (вроде меня) встряхнул его, что ли».
Целую неделю Гарри наслаждался единоличной властью над тайной Мэда. Отчасти он, конечно, хотел посмотреть, как вытянутся лица родителей, когда он расскажет им правду, но дурачить папу и маму ему тоже безумно нравилось. Каждый вечер он с улыбкой вспоминал перед сном забавные случаи, произошедшие днём.
— Как поживает твой разговорчивый друг, Гарри?
— Отлично, папа. Конечно, он ещё не совсем отвык от Америки, но адаптация проходит успешно. Мэдисону здесь нравится.
— Он сам тебе это сказал?
— Конечно.
— Гарри, врать нехорошо!
Или:
— Почему бы тебе не научить чему-нибудь попугая, Гарри. Хотя бы парочке слов?
— Не думаю, что я его чему-то могу научить, мама.
— Почему? Он такой глупый?
— Ну, у него такое птичье мышление.
Сказав это, Гарри не мог удержаться от смеха, хватался за бока и вытирал выступившие на глаза слёзы.
После нескольких таких случаев господин Холдсворт заявил жене, что всерьёз опасается, что Гарри не в своём уме.
— О, если бы они только знали правду! — сказал Гарри попугаю по прошествии недели.
— А тебе не кажется, что пора им открыться, старина? Шутка шуткой, но я уже порядком устал изображать из себя немого в присутствии твоих родителей. Давай покончим с этой игрой?
Гарри задумался. Мэду, конечно, видней. Он уже столько прожил и столько видел. Мальчик погладил попугая по голове.
— Хорошо, — сказал он. — Мы всё расскажем им завтра.
Глава пятая
Следующим утром родителей Гарри разбудила музыка.
Кто-то медленно, но без ошибок играл на фортепьяно «Боевой гимн республики», и звонкий голосок Гарри оповестил их, что хоть тело Джона Брауна и лежит в могиле, душа его продолжает маршировать[1].
— Я и не подозревала, что Гарри знает нотную грамоту, — удивилась госпожа Холдсворт.
— Что ж, играет он намного лучше, чем поёт, — проворчал господин Холдсворт, залезая с головой под одеяло.
Позже, за завтраком, он сказал сыну:
— Ты, оказывается, у нас музыкант, Гарри.
— А ты разве не знал, папа?
— Ты долго тренировался, дорогой? — спросила госпожа Холдсворт.
— Нет, мама, оказывается, играть очень просто, если, конечно, знаешь как.
Мэдисон, расположившийся на плече у Гарри, тихонечко засвистел, и мальчик покатился со смеху. Папа мрачно уставился на него поверх воскресной газеты.
— Гарри, — строго сказал он, — я уже говорил твоей маме, что ты, кажется, не в себе.
Гарри захохотал пуще. Лицо мальчика раскраснелось, по щекам катились крупные слёзы.
— Нет, нет, — едва произнёс он сквозь смех. — Всё дело в моём пернатом друге.
— Ты ведёшь себя очень глупо, — нахмурилась мама. — Ешь лучше яйцо.
Мэдисон неодобрительно взирал на всю семью. Не то чтобы он был против того, что они завтракают, нет, он даже не был против многих блюд, стоявших на столе, и давно собирался сказать Гарри, что семечки и зерно хорошая еда только для обычного, самого обычного попугая. Но бедняга не мог смотреть, как Холдсворты уплетают за обе щеки варёные яйца. Мэдисону казалось, что такое поведение в его присутствии по меньшей мере бестактно.
И всё же он с живым интересом наблюдал за тем, кто как ест.
Женщина поставила яйцо в пашотницу тупым концом вверх, стукнула по нему ложечкой и очистила верхушку от скорлупы, обнажив белок, гладкий, как тонзура у монаха.
Мужчина поставил яйцо в пашотницу острым концом вверх и одним ударом ножа отсёк у него верхушку.
Мальчик обошёлся без пашотницы. Он просто очистил яйцо от скорлупы, положил на тарелку и в несколько секунд превратил его вилкой в мягкую жёлто-белую массу.
— Ой, — взвизгнул Мэдисон.
