монету маленькому человечку с просьбой вернуть неизвестному владельцу потерянную им вещь.
Носильщик начал подпрыгивать, жестикулировать и с величайшей таинственностью сообщил юноше, что никто монеты не терял, а весь долг Филимона уплачен ему, Евдемону, милостью верховных сил, от которых ежемесячно будет присылаться новый золотой. Напрасно допытывался юный философ, кто этот неизвестный благодетель. Евдемон свято хранил тайну и грозил своей жене, что он побьет ее, если она не будет держать язык за зубами, хотя несчастное создание и так вечно молчало.
Но кто же был этот неведомый друг? Только она одна дивная девушка, могла это сделать! Однако Филимон не решался останавливаться на такой мысли, казавшейся ему слишком дерзкой.
Во всяком случае, юноша принял деньги, купил себе плащ новейшего фасона и радостно любовался покупкой, возвращаясь домой.
Но что случилось с его христианскими убеждениями, с его верой? Филимон не отрекся от нее, не стал безбожником и искренно возмутился бы, если бы кто-то стал высказывать такое мнение.
Но, ежемесячно получая таинственный золотой, юноша имел возможность всецело предаваться научным занятиям и очень скоро усвоил такие принципы, которые Петр назвал бы языческими. Вначале по детской привычке юноша тайком посещал христианскую церковь, но таковая скоро исчезла, тем более, что Филимон боялся быть узнанным и схваченным. Постепенно он прекратил посещать церковь и перестал встречаться и разговаривать с христианами. Даже добрая жена носильщика стала избегать его, не то из скромности, не то из отвращения к вероотступнику. Лишенный общения с верующими, юноша все более и более удалялся от них и в нравственном отношении. Проходя мимо церквей, он отворачивался, чувствуя, что Кирилл со всей своей могучей организацией стал для него более чуждым, чем мир далеких планет.
Ипатия с радостью замечала все это, все более и более надеясь, что при помощи Филимона ей удастся осуществить свои самые смелые мечты. Чисто по-женски она наделяла юношу всеми желательными ей свойствами и таланами, помимо тех, которыми он действительно обладал, Филимон удивился бы и слишком много возомнил о себе, если бы увидел свой идеализированный и вместе с тем карикатурный образ, созданный прекрасной фантазеркой. Для Ипатии это были блаженные месяцы. Орест по каким-то неизвестным причинам перестал упорствовать в своих исканиях, и жертвоприношение отодвинулось на задний план. Может быть, думала Ипатия, ей удастся добиться желанной победы без его помощи. Но как долго придется ждать. Вполне вероятно, что пройдут целые годы, пока окончится воспитание Филимона, а за это время будут упущены многие удобные моменты, которые вряд ли повторятся.
– Ах! – вздыхала иногда Ипатия, – если бы Юлиан жил еще в настоящее время! Тогда я сложила бы все свои сокровища к ногам певца солнца и сказала: возьми меня! Герой, воин, государственный муж, мудрец, священнослужитель Бога света! Возьми меня, твою рабыню! Повелевай, пошли меня на мученическую смерть, если пожелаешь! Было бы великой милостью, если бы ты позволил мне стать смиреннейшим из твоих сподвижников, сотрудницей Ямблиха, Максима [102], Либания[103] и сонма мудрецов, поддерживавших трон последнего Цезаря!
Глава XV
ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ
В своих беседах с Филимоном Ипатия тщательно избегала тех вопросов, по которым они расходились из-за религиозных убеждений. Она была уверена, что божественный свет философии постепенно проникнет в его душу и приведет его к самостоятельным выводам. Однажды девушка почувствовала потребность поговорить со своим учеником довольно откровенно.
Как-то раз Теон познакомил Филимона с новым трудом Ипатии по математике, и юноша, встретившись с ней в садах музея, с восторгом посмотрел на свою учительницу. Ей захотелось узнать его мнение относительно сделанных ею поразительных открытий, и она, остановившись, сделала знак отцу, чтобы тот поговорил с Филимоном.
– Ну, – начал старик, с одобрительной улыбкой глядя на юношу, – как понравились нашему ученику новые —
– Ты подразумеваешь, конечно, мои труды о конических сечениях, отец? В моем присутствии ты не услышишь беспристрастного суждения.
– Почему? – спросил Филимон. – Почему мне не сказать перед кем бы то ни было, что твоя работа открыла мне новую исключительную область мысли?
– Но что тут необыкновенного? – с улыбкой воскликнула Ипатия, как бы заранее угадывая ответ. – В чем же мой комментарий отступает от сочинения Аполлония[104], на основе которого я строила свои выводы?
– Отличается так же, как живой человек от мертвого. Вместо сухого исследования прямых и кривых линий я нашел истинную сокровищницу поэзии. Все скучные математические положения, точно по волшебству, преобразились в эмблемы мудрого и возвышенного закона незримого мира.
– Мой юный друг, – заговорил Теон, – для философа математика служит средством, помогающим найти духовную истину. Для чего изучаем мы числа: для подведения счетов, или для того, чтобы, следуя учению Пифагора, на основании их соотношений постигать идеи, на которых зиждется вселенная, человек и даже само Божество?
– Не знаю, но последняя цель, по-моему, благороднее!
– Как ты думаешь: мы исследуем конические сечения ради изобретения более совершенных машин или стараемся открыть таким путем значение символов, связующих божественное с земным?
– Ты владеешь диалектикой, как сам Сократ, отец мой, – вмешалась Ипатия. – Твои слова безусловно верны, но мне хотелось бы, чтобы Филимон старался достигнуть высшего духовного понимания природы. В своих прекраснейших проявлениях она проникнута божественной искрой и воплощается в осязаемых формах. Он должен убедиться, что учение христиан лживо, ибо они, с одной стороны, говорят, что Бог сотворил мир, а с другой – что после творения он удалился от него.
– Христиане, – произнес Филимон, – не говорят, как мне кажется, ничего подобного.
– На словах – может быть, но фактически они видят в Боге творца бездушного механизма. Приведенный в движение единым словом, механизм продолжает двигаться по инерции. Христиане презирают, как еретика, всякого мыслителя и последователя Платона, который, не удовлетворяясь их представлением о мироздании, хочет возвысить Божество и признает его живым, движущимся и принимающим участие в жизни вселенной.
Филимон осмелился скромно возразить, что эта идея, но в несколько иных выражениях, заключается в
