аналоя, возгласил номер первого гимна, и служба началась. Пока оркестр с хрипеньем и свистом наяривал Утренний гимн, я, как обычно, следил за многоцветными тенями, перерезавшими пыльные лучи, которые шли от витражей.
От гимнов у меня сводило скулы, потому что их язык был скучен. Но я наслаждался словами и фразами Книги общей молитвы и псалмов, прежде всего названиями грехов, которые звучали настолько театрально, что я никак не мог бы отнести их к себе: мстительность, жестокосердие, идолопоклонство, алчность, суета и непотребство. Многих из них я не понимал и позднее, обнаружив, что обозначаемые ими понятия уже мне известны, был разочарован. Но с особым нетерпением я ожидал проповеди, не потому, правда, что меня хоть сколько-нибудь интересовало ее содержание. (Постепенно я понял, что священник заготовил набор проповедей, которые повторяет каждые два года, скромно полагая, что на такой длительный срок они в памяти слушателей не удержатся.) Во время проповеди я мог на досуге разглядывать мемориальные плиты из бледного мрамора, украшавшие стены по соседству, разгадывать смысл латинских надписей и задаваться вопросом, что сталось ныне с семействами, которые бахвалились древностью своего рода и заслугами предков. Их имена не встречались мне нигде, кроме как в названиях соседних деревень: Деспенсер, Деламейтер, Момпессон, Торкард, Сатчвилл и Лейси, а также в топонимах наподобие Хэмптон-Торкард, Стоук-Момпессон, Сент-Джонс-Лейси и прочие.
Однако с нашей скамьи почти не был виден самый роскошный в церкви памятник, на стене напротив алтаря. Я знал, что, едва служба закончится, мать, по своему неизменному обыкновению, покинет церковь первой, и решился на этот раз подобраться поближе и рассмотреть памятник хорошенько. При звуках заключительного гимна матушка поднялась на ноги, я же соскочил со скамьи и двинулся вперед. Обернувшись, чтобы послать ей улыбку, я поймал ее испуганный взгляд. Но это меня не смутило, я остановился перед рядами скамей и впервые увидел, что бывает после нашего ухода: владельцы скамей ждут, пока доктор Медоу-крофт займет место в дверях, а потом вереницей следуют мимо, обмениваясь с ним рукопожатиями и словечком-другим.
Пока тянулся этот церемониал, я вышел вперед, чтобы взглянуть на памятник. Он походил на гигантский каменный стол, под которым располагался еще один, и именно этот нижний привлек мое внимание в первую очередь, так как на нем покоился скелет, словно бы в насмешку повторявший позу фигуры с верхнего стола. Верхняя скульптура изображала рыцаря в великолепных доспехах, набожно скрестившего руки на груди. Холодный черный мрамор местами был испещрен мелкими щербинами, местами же отполирован до блеска проходившими мимо людьми. Выражение лица, источенного временем, не читалось, однако надпись из медных букв под ногами рыцаря, хоть и со сглаженным рельефом, еще можно было различить: «Жоффруа де Хафем, эскв.». Вглядевшись пристальней, я обнаружил снизу еще строчку:
Тут матушка схватила меня за руку и прошипела:
— До чего же непослушный мальчишка.
Она повела меня к двери, и мы оказались в хвосте очереди, следовавшей мимо священника.
Когда мы с ним поравнялись, он удивленно поднял брови и протянул матушке руку.
— Рад вас приветствовать, миссис Мелламфи. Часто вижу вас в заднем ряду во время проповеди и размышляю о том, что на небесах более радости будет[2]… помните?
Матушка зарделась и быстро кивнула.
По пути из церкви я рассуждал:
— Ерунда какая-то. Ну что за радости в этой церкви?
Матушка молчала, все еще сердясь на меня, но я об этом Не думал, потому что в пути домой и за обедом, которым нас встретила миссис Белфлауэр, мои мысли были заняты другим. Сегодняшние открытия так дразнили мое любопытство, что я решил, не дожидаясь Рождества, до которого оставалось еще несколько месяцев, тут же приступить к расспросам.
И вот, в тот же день за чаем (сидя дома в уюте и безопасности, меж тем как снаружи все сильнее задувал ветер), я спросил:
— Мама, что значит «Дж. X.»? Мне эти буквы попадались в книгах.
— Доедай бутерброды, Джонни, и не задавай лишних вопросов.
— Я хочу лимонного кекса. — По правилам полагалось сперва закончить с бутербродами, но я указал на очередной шедевр миссис Белфлауэр, стоявший посреди стола. — И еще я хочу узнать про «Дж. X.». И что значат те латинские слова.
— Мой отец говорил, что они означают: «Защита розы в ее шипах». Это фамильный девиз. То есть вот так предки старались жить.
Мысль о том, чтобы иметь девиз и им руководствоваться в жизни, мне понравилась, но смутил принцип, состоявший в том, чтобы прятаться и защищаться.
— Это он был «Дж. X.», правда? — Матушка заколебалась, и я продолжил: — Помнишь, ты обещала ответить на мои вопросы в следующее Рождество? Оно уже скоро, так ответь сейчас.
— О чем ты хочешь знать?
— Во-первых, как звали твоего папу?
— Этого, Джонни, я тебе сказать не могу.
Раздался стук в дверь, и вошла Сьюки.
— Мэм, можно убирать чайные приборы?
— Да, Сьюки. — Перехватив мой взгляд, мать добавила: — Только оставь кекс и тарелку для мастера Джонни.
Помня, как смутилась однажды матушка, когда я задал этот вопрос при миссис Белфлауэр, я добавил:
— И еще хочу узнать о своем папе.
Мать ответила удивленным взглядом, Сьюки, как я заметил, внезапно подняла голову от подноса, куда складывала чашки. Когда Сьюки с подносом удалилась, матушка вышла из-за стола и села у окна на софу.
— Помнишь шкатулку с охотой на тигра, что стоит на моем туалетном столике?
Я кивнул.
— Сбегай, принеси мне ее, ладно?
Я сломя голову выбежал из комнаты, но в холле внезапно замедлил шаги, увидев Сьюки, которая стояла у подножья лестницы и с трудом удерживала одной рукой поднос, а другой шарила у себя в кармане передника.
Услышав мои шаги, она резко обернулась.
— Ох, мастер Джонни, как вы меня напугали.
— Фу, глупая головушка. Что ты тут делаешь? Уйди с дороги.
Я взбежал по лестнице, схватил лаковую шкатулку и отнес матери.
Она положила шкатулку на софу между нами и повернулась ко мне.
— Я сейчас скажу тебе что-то очень важное. Я собиралась еще потянуть с этим разговором, да и ты, наверное, слишком мал и не все поймешь, но, боюсь, надолго его нельзя откладывать. Мне придется решить, делать кое-что или не делать. Если я решу делать, то нужно будет спешить, а когда сделаешь, то переделать уже не удастся. И это очень-очень касается тебя. Понимаешь?
— Да. — Я заметил, что пальцы ее коснулись футляра, который висел у нее на поясе.
— А теперь, сыночек, — продолжила она, — ты должен помочь мне с выбором. Если я решу это сделать, мы с тобой будем бедны, но, что важно, никто не задумает причинить нам зло или забрать тебя у меня.
— А зачем кому-то этого хотеть? — спросил я.
Прежде чем ответить, мать на мгновение опустила глаза.
— Помнишь, вначале я сказала, что у нас есть выбор? Так вот, если я решусь на то, о чем шла речь, то, возможно, в один прекрасный день наши дела поправятся.
— Мы разбогатеем? Сумеем купить коляску и лошадей?
— Не настолько, но ты сможешь получить хорошую работу. Правда, тогда нам будет грозить опасность.
— Какая опасность?
