Бекк понурила голову, притворившись смущенной.
– Ну… его развлекает моя сестра, сударь. Она… э-э… танцовщица… Да, наверное, это лучше всего описывает то, что она делает.
– «Э-э-танцовщица»? – Глаза итальянца вспыхнули. – И у нее есть какой-то «э-э-особый танец»?
– О да, сударь, конечно! Она специализируется на… на…
Бекк пристально смотрела поверх головы управляющего, стараясь поймать одно воспоминание. Оно относилось к тому времени, когда ее отец был еще коллегой Джанкарло Чибо, до ее бегства в Венецию. Одна из служанок архиепископа прониклась симпатией к одинокой девочке-еврейке и разрешила ей играть в тех комнатах дворца, где она прибиралась. В одной из этих комнат Чибо выставил результаты своего меценатства. Статуи изображали по большей части изящные обнаженные фигуры греков и римлян: мужчины и женщины сплетались в плотских ласках. Сюжеты картин были столь же непристойными. Особенно ей запомнилась одна, потому что ей сказали, что на ней изображены евреи.
– Моя сестра танцует как Саломея, – вспомнила наконец Бекк. – Танцует перед Иродом, чтобы получить голову Иоанна Крестителя.
Итальянец нетерпеливо переминался с ноги на ногу, позабыв о том, что испачкал башмаки.
– А она танцует перед кем-то, кроме твоего хозяина?
– Ну… обычно нет. Но сейчас хозяина нет в городе. Она скучает. Ее можно уговорить…
Они быстро договорились относительно вознаграждения. Был выдан аванс и назначена встреча на конец этого дня. Сумма оказалась немалой. Оба понимали, что речь идет не просто о танце.
– Ты договорился… о чем?! – взвыл Хакон час спустя.
– Послушай, помоги мне расчесать эти волосы, ладно? У нас мало времени.
Бекк купила небольшое зеркало в лавке рядом с той, где продавались парики. На это ушел почти весь аванс, но ей больше почти ничего и не требовалось. Только немного шелка. Семь покрывал, если она правильно помнит ту картину. Семь. Они были брошены на пол, повешены на стулья, на руки наблюдающего за танцовщицей осклабившегося царя…
Хакон был настолько ошеломлен ее безумной идеей, что послушно принял гребень и даже несколько раз провел им по густым прядям парика, и только потом опомнился. Он бросил гребень на пол как раз в тот момент, когда Бекк, повернувшись спиной к нему, начала возиться со шнуровкой своего жилета.
– Ты с ума сошел, парень? И что произойдет, когда ты туда явишься?
– Когда мы туда явимся. Тут еще где-то завалялась маска палача. Примерь ее.
Он протянул руку к маске, а потом, опомнившись, отдернул ее.
– Нет! Я спрашиваю, что будет, когда ты начнешь танцевать? Они же сразу поймут, так ведь?
– Что поймут?
– Что поймут?! Боги, дайте мне силы! Что ты – парень!
– Неужели?
Бекк расстегнула жилет и теперь снимала рубашку. А потом пришел черед повязкам, которыми она стягивала грудь.
– Конечно, поймут. – Хакон вздохнул. – Ты же не сможешь провести… Иисусе веселый!
– В чем дело? – Бекк повернулась к нему лицом, уперев руки в бока. – Никогда прежде не видел сисек?
– На парнишке – нет, – пробормотал совершенно смутившийся скандинав. – На парнишке – никогда.
Это было… странно. Ну-ка… что это было за слово? То, которым пользовался Фуггер?
Парадокс. Еще один парадокс. Этот парадокс относился к боли. Потому что чем большие муки он испытывал, тем больше была награда, когда потом он приходил в сознание после обморока. Его тело по- прежнему находилось в плену, но разум был совершенно ясен. Его мучители уходили – и тогда являлись другие. Его друзья.
Они все приходили к нему. Иногда все вместе, словно они снова трапезуют, как тогда, в Тоскане, а иногда – порознь. Джанук рассуждал о поединках и саблях и о том, насколько удобнее пользоваться изогнутым клинком. Хакон делился различными мудрыми высказываниями своей матери, причем каждое следующее было еще более непереводимым, чем предыдущие. Фуггер танцевал и шаркал вокруг него, стараясь не встречаться с ним взглядом.
А когда возникала Бекк, все происходило иначе. Ему нужно было сказать ей так много из того, что он не мог сказать раньше. Не успел за то недолгое время, которое они провели вместе. Он всегда предпочитал действовать, а не говорить и теперь жалел об этом, потому что вдруг усомнился: знает ли она, как сильно он ее любит? Он не открыл Бекк, что это неожиданное чувство сняло невыносимый груз, который давил на него с тех пор, как умерли его жена и дочь. Словно от входа в пещеру откатили камень, впустив туда свет. А сейчас Бекк уверяла его, что поняла все без слов. Она сказала ему, что с ней все произошло точно так же: он вошел в дом ее сердца – и все комнаты вдруг поменяли свой цвет.
Этим утром Чибо присоединился к своему телохранителю. Чибо был бесстрастен. Это причиняло куда больше страданий, нежели зверства немца. Когда Жан очнулся от насильственного забытья, он попробовал изогнуть свое связанное тело, и муки снова поглотили его. Поскольку рядом никого не было, он разрешил себе закричать.
И тогда к нему прикоснулась рука – одновременно и знакомая, и чужая. Его успокоила прохлада, то, как пальцы скользнули по контурам его лица, принося облегчение поврежденным костям.
Она стояла перед ним с улыбкой на лице. Седая филигрань, пробегавшая по ее волосам тогда, в Тауэре, исчезла. Они стали сплошь черными, если не считать красных бликов, напоминавших пионы, разбросанные по какому-нибудь склону близ Луары.
