— Не делайте этого! — завопила она. — Сначала убейте меня!
Его инстинкт предал его. В ту секунду, пока С.Т. медлил, не желая вытаскивать клинок из ее и без того уже кровоточащих рук, они его схватили. С.Т. уронил шпагу и замахнулся кулаком, но тело девушки у его ног помешало. Он промахнулся, попытался попятиться и потерял равновесие в тесных объятиях Голубки. С.Т. упал на спину в дверях, и они навалились на него, прижимая к полу, возясь как мальчишки, приглушая его проклятия руками, плечами и бодающимися головами.
С.Т. не знал, сколько они продержали его в темноте. Он сидел на полу в затхлой комнате, не имея к чему прислониться, с завязанными глазами, связанными руками и ногами, бесконечно злясь на себя.
Пришла Голубка. Она села на пол рядом с ним и долго говорила, поглаживая его волосы и лоб, бесконечно повторяя, как здесь все счастливы и как сильно они его любят и как будет хорошо, когда он научится вести себя правильно, как надо. Поначалу все кажется немного странным, она помнит, что ей тоже поначалу было странно, но он быстро поймет, насколько их образ жизни лучше, чем греховный мир вне их городка. Она мечтает, чтобы он остался, хотя, конечно, он может уехать, если захочет, — здесь никогда не заставляли никого делать что-то, чего ему не хотелось; она так надеется, что он останется и будет счастлив с нею. Господин Джейми сказал, что мистер Бартлетт мог бы стать ее собственным супругом, а это — особая честь, которая дается только тогда, когда девушка бывает очень, очень хорошей, и господин Джейми очень ее любит и считает ее мудрой и согласен с ее выбором. Голубка действительно была искренней, жизнерадостной и послушной.
С.Т, не сказал ничего. Голубка плакала и обнимала его, и попыталась поцеловать его в губы, но он отвернулся.
Потом пришел Чилтон и отослал Голубку; он медленно кружил по комнате, иногда говоря очень громко, а иногда очень тихо. С.Т. не обращал на его слова внимания. Несколько раз Чилтон останавливался и неподвижно стоял на одном месте очень подолгу, молча, а несколько раз С.Т. смог расслышать странный шипящий звук. Он ничего не мог с собой поделать: он повернул лицо в сторону этого звука, нервы его напряглись от чувства неуверенности. Потом бесконечный монолог возобновился, перемежаясь с шипением, пока он не перестал обращать внимание ни на то, ни на другое.
Они не хотели оставлять его в покое. Пришел Истинное Слово и говорил о гордости и высокомерии, пока С.Т. не почувствовал, что готов убить его голыми руками. Он оттолкнулся от пола и сумел подняться на колени, но поскольку у него были завязаны глаза, он не смог решить, в какую сторону ему броситься, и так и остался стоять на коленях, тяжело дыша. Внезапно его кто-то сильно пихнул, и он приземлился на выставленный локоть, зарычав от боли.
Откуда-то раздался голос Чилтона, мягко укорявшего того, кто его толкнул. С.Т. лежал на неровном полу, угрюмо сжав губы. Когда они попытались заставить его встать, он расслабился, и им пришлось его нести. Он испытал от этого недолгое и болезненное чувство победы, но тут неуклюжие черти уронили его, и тогда он решил, что лучше побережет свои кости и поступится гордостью.
Тем более что эта гордость и так уже была вся превращена в месиво. Он не испытывал подобного стыда с того жуткого момента три года назад, когда он понял, что его дивная Элизабет предала его и он попал прямо в устроенную ею ловушку — и потерял Харона, и свой слух, и последнюю надежду на то, что его кто-то искренне любит.
Он поднял голову. Странно, но С.Т. почувствовал себя лучше, вспомнив об Элизабет — о той грязной маленькой предательнице, какой она оказалась. То, что его поймала и связала кучка святош и баб, вызывало стыд, но этому чувству было далеко до полной опустошенности.
Будь прокляты все бабы. Из-за них мозги превращаются в кашу.
Он осторожно шагал по ступенькам. Завязанные глаза вернули его былое головокружение, а множество рук, сжимавших его предплечья, вызывали в нем отвращение. Потом он оказался на ровной земле, окруженный телами, которые тесно сомкнулись, увлекая его с собой в ледяной ночной воздух. Он ощущал запах факельного дыма и нарастающий гул толпы, которая следовала за ним и его стражниками по улице.
Опять ступени, на этот раз ведущие вверх. Они оказались перед воротами Сильверинга — иначе быть не могло. Его тело было напряжено от желания броситься в сторону, вырвавшись из рук стражников, убежать от толпы, но со связанными руками он не мог бы освободиться даже от закрывавшей его глаза повязки.
Они повели его дальше в сторону. Загрохотали тяжелые чугунные ворота Сильверинга. Он почувствовал на своих руках множество чужих пальцев, притянувших его локти назад. Ледяной металл коснулся его связанных запястий.
Кандалы.
Он застыл, потом рванулся прочь. Он бурно сопротивлялся, как и в первый раз, — только теперь сопротивление оказалось еще короче: он был связан, и множество рук сжимало его, подталкивало, тянуло к воротам, пока он не упал на колени.
Никто грубо не кричал и не бил его. Добрый гул голосов увещевал: ему советовали сохранять спокойствие — мягкие, успокаивающие призывы. Он будет счастлив, говорили они. Он узнает истинный путь. Будьте хорошим, спокойным, будьте безмятежным. Таково желание господина Джейми.
С.Т. слышал подле себя голос Голубки, умолявшей его не сопротивляться, не позорить себя и ее. Он стоял на коленях, тяжело дыша, ощущая под собой твердую мостовую… Они надели на него кандалы, приковали его к воротам, и, когда он попытался встать, оковы впились к него.
С.Т. подумал: может, они будут повторять ему, как он счастлив, и забрасывать при этом его камнями — или что-нибудь еще придумает господин Джейми. Сердце его сильно колотилось, но он был не очень напуган. Все казалось ненастоящим.
Но вот с его глаз сняли повязку — С.Т. затряс головой, щурясь от ослепившего его пламени факелов, которые плясали рядом с ним. Далее он различал только тьму, но гомон толпы был хорошо слышен. Но звуки были более мягкими и спокойными, чем тот возбужденный шум, который издают люди, собравшиеся поглазеть на какое-нибудь зрелище.
В холодном воздухе его дыхание вырывалось густым облачком. Сквозь этот туман и чад факелов С.Т. видел мелькание теней, колышущиеся вокруг белые лица — то приближающиеся, то растворяющиеся в темноте. Сколько могло тут быть людей? Сто, самое большее двести — даже если сюда сошлись все обитатели городка. Чилтон утверждал, что у него тысяча последователей, но в Небесном Прибежище С.Т. их не видел.
Они начали петь церковный гимн, которого он не знал: женские голоса нежно звенели в ночи. Как он мог попасть в такое положение — скованный, на коленях перед этой толпой школьниц? Это было унизительно. Они не собираются закидывать его камнями — они даже не кажутся грозными.
Из темноты за факелами возник Чилтон и медленно поднялся по ступенькам, распевая вместе со своей паствой. Когда затихли последние слова, он поднял обеими руками простой фарфоровый кувшинчик для сливок и снова начал молиться, взывая к Господу, чтобы тот сообщил свою волю господину Джейми и его овцам.
С.Т. подергал стянутыми за спиной руками. Молитвы тут не прекращались с утра до ночи. Неудивительно, что все они были не в себе.
Голубка стояла на коленях несколькими ступеньками ниже него, закрыв глаза и, видимо, молясь из всей силы. Голос Чилтона начал дрожать и прерываться от полноты чувств в его очередном разговоре с Господом. Толпа шуршала, захваченная его волнением, хотя С.Т. не мог разобрать путаных фраз Чилтона, если не считать восклицаний вроде: «Да, да! Понимаю, понимаю. Счастье и мир твоим последователям. Тем, кто поистине любит тебя», — и тому подобной глубокомысленной чуши.
Снова повторялась нудно-жужжащая церковная служба. С.Т. дрожал на ледяном воздухе. Внезапно Чилтон поднял кувшинчик высоко над головой, потом опрокинул и вылил на ступеньку из известняка несколько капель жидкости. Она тихо зашипела и забулькала.
— Нежная Гармония, — сказала он, — любишь ли ты своего господина?
Одна из девушек, стоявших у ступенек, поспешно вышла вперед.
— О, да! — воскликнула она.
— Вот и возьми эту чашу. Если ты истинно любишь своего господина, ты отопьешь из нее. Тот, кто не верит, почувствует на своем языке адское пламя. Но если ты истинно верующая, глоток из чаши доставит
