находился в творении Олмстеда[8], ему казалось, что он живет в другой эпохе.
В те редкие моменты, когда он позволял себе думать об этом, Малахай мучился сознанием того, что ему недоступно собственное прошлое. Всю свою взрослую жизнь он имел дело с детьми, несущими бремя непрошеных воспоминаний, однако какие бы усилия он ни прилагал, ему самому не удавалось нащупать ни одной забытой ниточки. Но он был близок к этому, когда были обнаружены «камни памяти». Проклятие, как же близок он к этому был!
Выйдя из Охотничьих ворот на Восемьдесят первую улицу, Малахай продолжал идти на север. Конечная цель его пути находилась совсем близко — особняк в стиле королевы Анны с коньками на крыше, коваными чугунными решетками и десятком химер-горгулий. В косых лучах вечернего солнца фонд «Феникс», по-прежнему расположенный в том же здании, что и его предшественник, основанный в XIX веке клуб, выглядел мрачно, словно придавленный весом всего того, что происходило в его стенах. Здесь раскрывались тайны рождения, смерти и убийств, изучались и сопоставлялись параллели жизней, прожитых и загубленных, исследовались всевозможные запутанные последствия, порожденные ими.
По дороге к себе в кабинет Малахай заглянул в пустую комнату ожидания и с облегчением отметил, что его секретарше удалось расчистить график приема посетителей. Он не смог бы отправить домой ребенка в беде, не оказав ему помощь. К настоящему времени Самюэльс вместе со своей теткой доктором Берил Талмэдж, директором фонда, приняли свыше трех тысяч детей, страдающих болезненными воспоминаниями о прошлой жизни, и в какой-то степени помогли почти всем. Оба квалифицированные психологи, они верили в то, что поиски ДНК, отвечающей за человеческую психику, заслуживают более серьезного внимания, и изо всех сил старались оградить свою работу от популистских капризов. На протяжении многих лет Малахай и доктор Талмэдж были свидетелями того, как целительная терапия регрессий прошлой жизни излечивает тех, кому не помогли никакие другие методы. Семьдесят пять процентов детей, обратившихся в фонд, спустя шесть месяцев уходили, разрешив все свои внутренние конфликты. Но Самюэльсу не давали покоя те, кому он не смог помочь. Такие, как Меер, — один из самых интересных случаев в его практике, и одна из самых досадных неудач.
Малахай просто сел за стол и стал просматривать сообщения, проверяя, звонил ли Джереми Логан, как вдруг в дверях появилась Берил Талмэдж.
— Значит, ты вернулся, — сказала она. — Ну, как прошла встреча?
Страдающая рассеянным склерозом, тетка последние два года вынуждена была то и дело усаживаться в инвалидное кресло, однако сегодня вечером единственным указанием на ее болезнь была палочка с набалдашником из слоновой кости.
— А вы сегодня хорошо выглядите, — заметил Малахай.
— По-прежнему никаких новостей? Неужели это расследование будет продолжаться вечно?
Постороннему ее замечание могло бы показаться выражением сочувствия, но Малахай распознал в нем осуждение, каковым оно и было на самом деле. Несмотря на то что Берил была абсолютно уверена в непричастности племянника, она обвиняла его в том, что он ввязался в поиски «камней памяти» и тем самым принес скандал прямо к дверям фонда. Подозрение в краже и убийстве, павшее на заместителя директора, запятнало репутацию фонда, бережно охраняемую Берил на протяжении многих лет.
— Не вашу жизнь разглядывают под микроскопом. Не вам приходится…
Талмэдж стиснула трость так, что побелели костяшки пальцев.
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?
— Я отдал свой паспорт, открыл все свои архивы, корреспонденцию, банковские счета, буквально всю свою личную жизнь — людям в плохо сшитых костюмах и рубашках из синтетических тканей, которые получают огромное наслаждение, прижимая меня к ногтю.
Встав, Малахай прошел к окну и приподнял угол тяжелой шелковой шторы, проверяя, сидит ли сейчас один из этих людей в припаркованной на улице машине, наблюдая за ним.
— Когда за тобой следят, возникает такое чувство, будто кто-то хирургическим скальпелем ковыряется в душе.
— Не надо мелодрамы.
— Тетя Берил, мне не нужно ваше одобрение, но из этого еще не следует, что я не буду признателен поддержке с вашей стороны.
— Моя поддержка у тебя есть. И ты это знаешь. Она будет у тебя столько, сколько понадобится. Как открытая, так и неявная. Но не жди, что я буду притворяться, будто…
Зазвонил телефон, не дав ей договорить.
Взглянув на дисплей, Самюэльс узнал номер Джереми Логана.
— Извините, но этого звонка я ждал весь день.
Печально попрощавшись с племянником, Берил вышла, тяжело опираясь на палочку. Малахаю показалось, что тетка обрадовалась возможности уйти, и он не мог ее в этом винить.
— Ты виделся с Меер? Как она отреагировала, увидев фотографию шкатулки? — выпалил Джереми, после того как друзья обменялись приветствиями.
Самюэльс описал ему реакцию молодой женщины.
— Она очень расстроилась? — спросил Логан.
— Ты же знаешь, как хорошо твоя дочь умеет скрывать свои чувства.
Подобно многим детям, чьи родители развелись, Меер была в очень натянутых отношениях с тем из родителей, кого она сама больше винила в разрушении семьи, — с отцом; и Малахай уловил в голосе Джереми тень вины, как это было всегда, когда он говорил о своей дочери.
— Она отказалась от музыки, занялась изучением проблем памяти, взялась за этот проект создания Купола памяти — и зачем? — спросил Логан. — Всю свою жизнь Меер пыталась доказать, что ее воспоминания о музыке и шкатулке — не что иное, как обычные галлюцинации, и чем упорнее она старается отрицать…
— Джереми, это не лучший способ разобраться в том…
— Я надеялся, что если она убедится в существовании шкатулки, то, наконец, позволит нам ей помочь. Разве это не стало бы лучшим исцелением, если бы Меер приехала сюда и своими глазами увидела ее?
— Разумеется. Возможно, это стало бы тем самым толчком, который нам так и не удалось найти. Но твоя дочь хочет сначала во всем разобраться, а время для этого давно прошло. К тому же у нее есть отговорка: на следующей неделе начинается ее выставка.
— Она всегда приводила в качестве оправдания свою работу.
— Я думаю, надо дать ей какое-то время. Фотография шкатулки явилась для нее самым настоящим шоком.
— Как и для меня то, что я ее нашел. Шкатулку, а также все остальное.
После этого Джереми сообщил Малахаю поразительную новость о письме, связывающем шкатулку, Бетховена и один из утерянных «инструментов памяти».
— Ты хочешь сказать, что флейта до сих пор существует? — спросил Малахай, выслушав рассказ Логана. — Что она может быть по-прежнему там, где ее спрятал Бетховен?
Он постарался скрыть волнение, не желая показывать никому, даже старому другу, как много значит для него это известие.
— Невероятно, не так ли? Я получаю информацию о музыкальном инструменте, якобы способном вызывать воспоминания о прошлой жизни, из письма, спрятанного в ларце с играми XVIII века. В шкатулке, полностью идентичной той воображаемой, которую моя дочь рисовала, начиная с семи лет.
— Это интуитивная прозорливость… — по привычке произнес Самюэльс.
Так он начинал свою обычную лекцию сбитым с толку родителям ребенка, измученного воспоминаниями о прошлой жизни, однако сейчас он сам был оглушен тем, что только что выложил ему Джереми.
Достав из ящика стола старинную колоду французских игральных карт с золотым обрезом, Малахай перетасовал ее раз, затем другой, третий. Эти карты стоили многие тысячи долларов, большинство коллекционеров запрятало бы их в стеклянную витрину, но Самюэльсу нравилось играть со своими безделушками. Как правило, это позволяло ему расслабиться. Когда он тасовал карты, они шлепались друг о
