просто так, старуха. Горностаи только зимой и бывают, а летом они обыкновенные коричневые ласки. В прежние времена люди и не знали, что это один и тот же зверь.
Зимой горностаи становятся белые-белые, как снег, только кончик хвоста черный: блестит, как уголек. Горностаи — зверьки небольшие, меньше полуметра длиной, и тельца у них смахивают на те самые колбаски, что висят в мясных лавках. Когда горностайчик бежит, спинка у него посередке выгибается пополам такой петлей, как у скрепки для бумаг. Зимой горностаи — загляденье, а летом — так себе. Да и вообще сами собой они существа препротивные. Из тех, кто убивает зазря. Вламывается один горностай в курятник и ну грызть подряд всех кур — просто так, из удовольствия.
...Флоренс Гром В Горах отловил наш Фрэнк: наткнулся на нее у шоссейки в Уэтаскивине. И что вы думаете — нос расквашен, под обоими глазами синячищи, а сами глаза так заплыли, только щелочки одни. И сбоку два зуба выбито, заметно.
— Говорил, что любит! — причитает Флоренс. — Говорил, поженимся! Значит, пусть я ему расскажу всю правду, как убили брата. Сказал, что все равно дело уже прошлое...
— И ты ему все рассказала?
— Все рассказала! — отвечает Флоренс и сплевывает кровью на пол хижины Карги Этты. — Сначала такой ласковый был, а потом...
— И что он собирается делать? — спрашивает Этта.
— Вроде звонил, констебля Кретьена искал, — говорит Флоренс, — а после сказал Клету, что нужно подождать до вечера, потому что констебль уехал в Эдмонтон.
— Значит, у нас часов семь в запасе, — прикидываю я.
Тут Флоренс снова запричитала:
— Сказал, что не станет, как брат, пачкаться, убивать такую грязную шлюху, как я!
— Тихо ты! — цыкает на Флоренс Карга Этта.
А потом жалостливо так на нее поглядела, обмакнула тряпицу в какую-то голубоватую жидкость, что кипела на дальней конфорке, протянула Флоренс, чтоб к лицу прикладывала, а после уложила ее на постель в глубине хижины.
— Чего же делать-то? — спрашиваю я Этту. — Если Уэйд заявит в полицию, они арестуют Сейди, и Флоренс, и Берту. А Флоренс, чует мое сердце, не сумеет держать язык за зубами...
— Ох, Сайлас, средство, чтоб вам помочь, очень уж нелегко сотворить! Но я все же попробую. Хоть видала только однажды, как готовилось, девчонкой еще была. Тогда наш старый врачеватель, звали его Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Копытах, варил снадобье для маленькой дочки, она захворала шибко. Сначала все очень долго, как надо, подготавливал, хоть и знал: нельзя терять ни минуты, а то девочка помрет. Заварил он это сильное зелье, потом перелил в сумочки и развесил те сумочки по деревьям, что росли вокруг небольшого лужка. Лето стояло, помню, весь луг желтел лютиками. И пар от зелья все покрыл таким плотным туманом, будто утро раннее вставало. Вот Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Копытах взял свою палочку, которой зелье мешал, и прямо посредь пара вырисовал женщину, и вдруг как поднимется ветер, хоть только что тишь стояла, как на кладбище. Ветром туман вокруг разнесло, а посередке колышется в воздухе призрачный образ Плетеной Женщины, самой знаменитой у индейцев-кри врачевательницы во все времена. И голосом таким тихим, будто кошка ступает по мокрой траве, спрашивает та женщина Бизона-Что-Ходит- На-Двух-Копытах:
«Зачем ты вызвал меня с гор?»
«Дочку мою сжигает лихорадка, а я не могу ей помочь, — отвечал старик, указывая на маленькую Маргаретту, что лежала на куче лосиных шкур: глазки помутнели и хрипло так дышит, точно кошка громко урчит. — Мне сказали, если изготовлю сильно крепкое зелье, чтоб призвал тебя на помощь. Самому мне ничего не надо. А коли тебе потребуется моя жизнь — бери, только дочку мою вылечи!»
«Я возьму ее с собой в то пространство, что между вашим и нашим миром, — говорит Плетеная Женщина врачевателю. — Укутай ее потеплее и подай мне». И Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Копытах, хоть и дюжий, это я вам говорю, был мужчина и руки имел огромные, величиной с медвежий капкан каждая, но так нежно свою доченьку укутал, будто та была воздушная, как бабочка, и подал ее в руки Плетеной Женщине.
«Ты добрый человек, — говорит она. — И я тебе постараюсь помочь». Двинулась прочь по лугу и исчезла в молодой поросли у края болота.
— И что дальше? — спрашиваю я.
— Что? Вот я, живая! — отвечает Карга Этта, и улыбается, и смеется, и тут я замечаю у нее на кистях рук какие-то крупные отметины.
— Выходит, ты и есть та Маргаретта?
— Это младшая моя сестренка все никак выговорить не могла, с тех пор меня и зовут «Карга Этта»...
— Надо же, а я думал...
— Думал, прозвали за то, что вечно на всех ворчу, да?
— Угу! — мычу я, смекнув, что лишним словом можно здорово все дело испортить.
Но я вижу, Этта меня понимает, потому что плетется вразвалочку в угол и достает из таза, полного ржавой воды, две бутылки светлого эля «Летбридж».
— Будет время, расскажу, что видала по ту сторону.
— Интересно, должно быть! — говорю.
— Меня научили, как вызывать дух Плетеной Женщины, но до сего дня не случалось такого, чтоб надо было ее вызывать.
— Ты точно знаешь, что сейчас тот самый случай?
На лице у Этты появилось задумчивое выражение, как у жующей коровы.
— Вы ребята-то добрые, — говорит Этта.
— А думаешь, Плетеная Женщина станет нам помогать? Ей-то что, ведь для нее все это, можно сказать, мелочи житейские...
— У Плетеной Женщины доброе сердце, — отвечает Этта и поворачивается ко мне своей широченной, будто бизоньей спиной, чтоб показать: разговор окончен...
Так вот Фрэнк про все, что у нас случилось, рассказывает ребятам в бильярдной в Хоббеме; тут Итен, Роберт, Руфус, Чарли и еще кто-то складываются, чтоб позвонить в Калгари, в контору к Мартину Белоручке, он наш индейский адвокат. Им отвечают, что мистер Белоручка отбыл в Галифакс на конференцию по правам человека или чего-то в этом духе.
— Мы говорим, когда вернется, передайте, пусть в Эдмонтон едет Сайласа выручать, — рассказывает Фрэнк. — А секретарше приспичило узнать, в чем тебя обвиняют, ну мы ей и брякнули, что тебя подозревают в убийстве двух белых и одного полицейского, а она нам: дескать, если мистер Белоручка станет мотаться по всей стране ради всякого индейца, который кого-то убил, у него времени не останется на такие важные проблемы, как права человека.
— Ладно, мне надо подумать! — говорю я ребятам.
Только они уходят, Сейди кидается мне на шею, а силища у нее такая, что ей тюремную решетку погнуть — раз плюнуть. Хоть она красой не блещет и не хохотушка, как Фрэнкова Конни, зато обожает целоваться, и когда она меня целует, никакого у меня насчет ее чувств сомнения нет. Когда я с ней, кажется, будто долго-долго нас не двое, а мы — одно. Я гляжу — а у нее глаза закрыты и лицо такое спокойное. В этот момент она мне кажется красивей всех — и Берты Не Подступись в том числе. У меня к ней такая нежность, как подумаю, это она со мной красивая сделалась, до чего же хорошо мне становится!
...Никогда не знал, что Карга Этта может так быстро поворачиваться! Заставила нас с Фрэнком и Сейди в печку побольше дров наложить и раздобыть кастрюлек по соседству, а когда оказалось, что их не хватает, собрать все большие суповые кастрюли, потом намешала в них всякой всячины и поставила все кипятиться на огонь — прямо не знаю, как она управлялась за столькими кастрюлями следить.
— А что как нету больше Плетеной Женщины? — спрашиваю. — Ведь духи тоже старятся или на покой уходят в свой город.
— Ты попусту языком-то не мели! — обрывает меня Этта.
Вот под вечер велит она мне пойти и кое-что передать Бидилии Койот.
