Ромео, возлюбленного Себастьяны, или на Эли, спутника Герцогини, а также на многих мужчин, о которых я читала, — смертных юношей, состоявших консортами при сестрах. Пока я размышляла над этим, у меня в голове созрел еще один вопрос: «А был ли он… моим? Могла ли я…» Enfin, ни на один вопрос ответа у меня не нашлось — во всяком случае, в тот день, когда мы шли вдоль по улице Калье-Обиспо. Но вскоре все доводы рассудка и голос разума были отвергнуты, ибо я ощутила, что где-то внутри меня, в самом сердце, хлещет и бьет через край то странное чувство, которое зовется жаждой правды. От него и произошли все беды.
Мы прошли большую часть улицы, когда перед нами возникли древняя крепостная стена и ворота, известные как Пуэрта-де-Монсеррате. Я не собиралась входить в них, поскольку не сомневалась, что К. ждет меня где-то внутри кольца крепостных стен, окружавших город. Поэтому я подвела Каликсто к скамье под пальмой, на которой ни один лист не колебался от ветра, и там, в неподвижной тени, не спасавшей от зноя, начала свой рассказ:
— Есть на свете…
Но тут я остановилась, ибо, заглянув юноше в глаза, осознала порочность того, что намеревалась сказать, прежде чем смогла докончить начатую фразу. Мои слова представляли собой лишь преамбулу к еще большему лицемерию, еще большему притворству, еще большей лжи. Поймите, вся моя жизнь представляла собой сплошную вереницу лжи. И даже когда я узнала правду о себе самой, когда я узнала, кто я на самом деле — мужчина, женщина, ведьма, — я все равно никому ни разу ничего не рассказывала. Во всяком случае, ни одному смертному. Неужто я так устала от лжи и связанной с ней оторванности от людей, что Каликсто станет первым, кому я наконец расскажу все, до конца? Здесь и сейчас, в Гаване?
Похоже, дело обстояло именно так. Я решилась поведать всю правду о себе, рассказать все мои тайны, а дальше будь что будет. Поэтому я сама удивилась, когда произнесла:
— Иди же, иди! Сообщи родным, что ты вернулся.
— Но я же тебе говорил, у меня теперь нет семьи и нет никого, кому мне хотелось бы сказать или…
— Иди, пожалуйста, — прервала его я, и мои слова имели очень простой смысл: я приказывала ему уходить прочь, завершая приказ мольбою. И тут же, вновь удивляя саму себя, добавила: — Давай встретимся…
Где встретимся? Когда? Я не могла ни солгать ему, ни навсегда с ним распрощаться. Во всяком случае, в тот момент.
— Здесь где-то есть собор.
— Si,[35] — ответил Каликсто.
— Встретимся там. Завтра.
— Но почему? Почему велишь уходить, когда мне совсем некуда и не к кому пойти?
— Иди! Пожалуйста.
Теперь я разозлилась; разумеется, не на Каликсто — он не сделал ничего дурного. Сердилась я на себя. Едва приблизилась к тому, чтобы избавиться от тайн, от моей правды, едва подкралась к ним, как вор, — и тут же постыдно бежала, объятая страхом. Впрочем, так со мной всегда и случалось.
— А сейчас уходи, Каликсто, прошу тебя. Приходи завтра в собор, в этот самый час.
Неужели я думала, что на следующий день будет легче раскрыть секреты? Не могу сказать наверняка. Помню только радость по поводу того, что синие очки скрывают мои глаза: хорошо, что Каликсто не увидел моих слез.
— А где ты… — начал он, обводя рукою широкий круг, куда мог бы поместиться весь город.
Мне тоже хотелось бы знать, куда я пойду. Где мне найти ночлег? Стану ли я искать Себастьяну и К.? Или мне вообще лучше держать свои тайны при себе?
Каликсто наконец пошел прочь. Судя по тому, как он оглядывался (он сделал это раза два), сутулился и опускал голову, не трудно было догадаться: он думает, что я исчезну. Его можно было понять: в таком городе, как Гавана, легко может исчезнуть любой, а не только ведьма. (Есть сестры, всю жизнь прожившие в параллельных «теневых городах», очень похожих на настоящие Эдинбург, Амстердам, Новый Орлеан, и никогда не показывавшиеся перед посторонними.) Когда я увидела, как Кэл пересек Калье-Монсеррате, а затем пропал из виду, растворившись в глубине квартала Экстрамурос, мне самой захотелось исчезнуть. Я унесла бы с собой все мои тайны и своей ложью свела бы на нет мою жизнь.
О, как ненавидела я себя в ту минуту! Сидя на скамье, я кляла собственную нерешительность самыми крепкими французскими ругательствами, затем перешла на непристойную американскую брань, которой выучилась на Манхэттене от самых вульгарных из сестер, проживавших в тамошнем Киприан- хаусе, доме удовольствий. Если бы кто-то увидал меня в тот момент, он принял бы меня за безумную, потому что я принялась громко сетовать на свое малодушие. Потом мне это надоело, я встала и произнесла по-французски (представьте себе, вслух):
— Plus jamas! Довольно!
То была, наверное, моя клятва, мое обещание, данное самой себе. Я расскажу все. Хватит лгать. Начинается новая жизнь.
Поспешно — причем до такой степени, что чуть не плюхнулась в дорожную пыль и не оказалась под высоченными колесами одного из тех экипажей, что являются истинными кубинскими диковинками: только представьте себе эти volantes, влекомые конными упряжками по оживленным улицам, — так вот, я чрезвычайно поспешно пересекла улицу Калье-Монсеррате и ринулась к городским воротам. Однако Каликсто нигде не было видно. Я остановилась и услыхала, как бьют часы на часовой башне, и в этот миг для меня начался мучительно длинный отсчет двадцати четырех — нет, теперь уже двадцати трех — часов, оставшихся до той долгожданной минуты, когда закончится моя жизнь во лжи.
Не зная иного пути, кроме того, по которому мы уже прошли, я повернула назад и побрела по Калье-Обиспо по направлению к часовой башне. И только когда я поняла, что иду на Калье-Игнасио и приближаюсь к постройкам, похожим на нечто вроде окруженного стеной городского монастыря (если судить по изобилию продававшихся рядом цветов и множеству дуэний под мантильями, окружавших своих девственных подопечных), я развернула свою карту Гаваны. Я хотела найти место, где нам с Каликсто предстояло встретиться.
Ну да, вот же он, прямо на углу Калье-Игнасио и Дель-Эмпедрадо, тот самый собор. Его архитектура, как и замшелый от времени фасад, красноречиво свидетельствовала о многовековой истории испанского владычества на Кубе. Внутрь я не пошла. Вместо этого я смотрела, как женщины толпятся у невероятно большого портика собора, выходящего на площадь Эмпедрадо. Белые дамы были одеты в черное, а черные в белое, и этот незамысловатый костюмированный бал подсказал мне, что делать дальше.
Да, платье! Ибо без Каликсто, чье присутствие действовало ободряюще, меня внезапно охватил страх разоблачения. Это предчувствие нахлынуло, пока я задумчиво изучала карту города и вдруг обратила внимание, как близко отсюда находятся порт, площадь Плаза-дель-Армас и Губернаторский дворец. Нет, лучше мне все-таки не появляться в центре города. Меня могут схватить власти — ведь документы у меня поддельные — или кто-то из экипажа «Афея». Итак, решено — платье.
Наверное, на то были и другие причины. Я скучала по женским безделушкам, пышным украшениям, всяческой мишуре. Слишком долго мне пришлось носить брюки. И я не сомневалась: когда Каликсто увидит меня в платье, он будет поражен моей второй, женской ипостасью. Да, решено: завтра к нему явлюсь та же я, но только куда более настоящая, истинная. И вправду, раз я решилась рассказать ему все, надо и показать ему все.
Просто поразительно, что в то время я могла думать о таких вещах!
Helas, я решилась и спешно вернулась в магазин, мимо которого совсем недавно прошла. Помню, он находился на пересечении Калье-Обиспо и улицы Сан-Игнасио. Под вывеской «Лa Диана» я приобрела отрез самой лучшей льняной ткани, какую можно найти только в Гаване, где ее называют «болан». Она была в бело-голубую полоску, и я совершенно не задумалась о том, насколько непрактична такая покупка. Это был некий порыв. Я заметила болан на сплетенном из прутьев манекене, стоящем в витрине, и увидела — да, буквально увидела свое платье, сшитое из него. (Заметьте, увидела не внутренним зрением сестры- провидицы, ведьмы, а так, как случается с женщинами, совершающими подобные покупки, c'est tout.[36]) Едва прикоснувшись к ткани, я не стала торговаться и уплатила,
