просеивать все сказанное или написанное ими, чтобы отделить, как пшеницу от плевел, само знание от туманных намеков и рассуждений. Да, алхимические тексты и трактаты приходилось пропускать через решето, чтобы добыть содержавшееся в них метафорическое золото.
Вот именно, золото. О нем и говорил Квевердо Бру.
Он даже на какое-то время вышел из шатра, несмотря на грозу, а я осталась в обществе Аполлониевых колец и терзалась вопросом: а не сбежать мне ли потихоньку? Или прокрасться через все пространство палатки, добраться до секретера и, если получится, обыскать ящики? Но невидимое присутствие питона останавливало меня, и я продолжала сидеть на диване, как в тюрьме. Бру вскоре вернулся, он промок, но не обращал на это внимания. Алхимик принес еду и предложил мне легкий ужин. Такое проявление гостеприимства ему не слишком-то подходило: он выглядел ручной обезьянкой, которой доверили корзину с яйцами. Что именно предложил мне Бру, я не помню. В памяти остался лишь поднос, а на нем столовые приборы. Все они — я поняла это, когда взяла в руку вилку и подвинула к себе массивную чашу грубоватой работы, — были сделаны из золота, причем самой высокой пробы, без каких-либо примесей. Каждый предмет сервировки был бесценен. А хозяин, заметив произведенное на меня впечатление, возобновил пояснения:
— Ли Чаокуинь,[64] который дал императору У Ти[65] совет принести жертвы тсао…
— Attendez,[66] — прервала его я довольно грубо, но мне показалось, что Бру сообщил чересчур много, чтобы переварить это за один раз. Кроме того, он совершенно не имел понятия о том, что такое упорядоченная манера повествования, и я то и дело задавала себе вопрос: давно ли он в последний раз разговаривал с живым существом, хотя бы из мира теней? — Тсао — что это означает?
— Само слово «тсао», — пояснил Бру, — означает «печь».
Он смотрел на меня так, словно хотел лишить присутствия духа: черные как смоль зрачки свободно плавали в глазницах, словно темные острова по морям белков, отливавших болезненно-желтушным цветом. На мою грубость он тоже ответил грубостью:
— В полученных мною письмах Себастьяна отзывается о тебе как об une erudite.[67] Надеюсь, ты понимаешь, что У Ти это император династии Хань?
По правде сказать, на моем языке вертелось несколько язвительных замечаний, но я прикусила его и вслух произнесла нечто более мягкое:
— Если мне и свойственна некоторая ученость, то лишь европейского происхождения, как и я сама.
Смирившись, Бру со вздохом пояснил:
— Ли Чаокуинь в своей… печи приносил жертвы, призывавшие сверхъестественных существ из иных сфер. С их помощью в печи тсао можно нагреть порошок киновари до такого состояния, что он превращается в желтое золото.
Стоя передо мной неподвижно с подносом в руке, он кивнул головой, словно желая сказать: «Понимай, как можешь».
О еде я уже не вспоминала, вилка и чаша в моих руках становились все тяжелее. Я положила все семь колец на поднос, взялась за него руками, чтобы лучше оценить тяжесть всего явленного мне богатства, и сказала:
— Значит, золото?
— Да, желтое, — подтвердил К., будто ему было привычно, что предметы его домашнего обихода оценивают на вес.
Затем он предложил мне отпить из кубка, тоже золотого. Так я и поступила, обнаружив внутри обычное красное вино, густое и с привкусом вишни, и даже почувствовала некоторое облегчение. Увы, ненадолго.
— Есть и пить из сосудов, изготовленных подобным образом, — продолжил К., — значит принимать в дар дополнительные годы жизни.
Я поперхнулась и чуть не выплюнула вино.
— Mon Dieu! — пробормотала я, с усилием сделав глоток. — Неужто это так привлекает мужчин? Сначала деньги, а потом бессмертие?
Вопрос мой явно принадлежал к числу риторических, однако К. ответил на него, и его слова прозвучали вполне как кредо:
— Долголетие, свобода и золото… — Помедлив, он добавил: — Однако золоту, или деньгам, отводится последнее место.
— На самом деле?
— Да, на самом деле. Золото — это не деньги. Это отвлеченное понятие. Символ.
Я не ответила ничего, чтобы не раздражать Бру. Он продолжал:
— Если некто получит — да, на самом деле получит в дар лишние годы жизни, он сможет достичь просветления и узреть посреди океана благословенный остров Пэн Лай, где обитают бессмертные. Если увидеть остров и принести жертвы фэн и шань, ты обретешь бессмертие.
— Правда? Гм…
Я опустила кубок на поднос так, что он тяжело звякнул. Выбор у меня был невелик: хохот или безумие, ибо после встречи со Сладкой Мари разговоры о бессмертии сводили меня с ума.
— Не смейся над волшебником Ли Чаокуинем!
С этими словами К. наклонился, чтобы поставить поднос, но сделал это очень неловко. Кубок покачнулся, и его содержимое пролилось на ковер. Алхимик не обратил на это ни малейшего внимания и снова сел на диван напротив меня. Он проделал это неожиданно, не отрывая от меня взгляда.
— Я не смеюсь, — возразила я, хотя это была неправда, — ни над волшебником, ни над простым смертным. Просто хотелось бы знать, где находится тот остров. У вас есть карта, сеньор? И что за бессмертные обитают там, на Пэн Лае? Мне доводилось встречаться с бессмертными самого разного сорта: с инкубами, суккубами и еще много с какими, вот я и подумала: если Пэн Лай служит для них приютом…
«Да, — уже серьезно подумала я, — если он и впрямь является приютом для всех них, я не хочу видеть его даже на карте».
Наступила тишина. Даже гром стих. Наконец К. изрек:
— Ты разочаровала меня.
Это прозвучало так странно, так… сухо и прозаично, что ли. Как будто он сказал: «У тебя светлые волосы». Или: «Ты родилась во Франции». Его слова уязвили меня, ибо сиротам все время хочется, чтобы ими были довольны. Желание угождать никогда не покидает их.
— Неужели уму твоему недоступны символы и метафоры? Я говорю о том, что находится по ту сторону материального мира. Не смей смеяться над моими словами, если ты не способна понять их значение по ту сторону всяких значений, разобрать символы и метафоры науки.
Ну что тут скажешь. Я приняла его упреки. Ему удалось меня убедить, и я могу вспомнить и записать все сказанное им совершенно свободно, не прибегая к Ремеслу.
— Я говорю не об острове в обычном понимании этого слова. Точнее сказать, это некое место, где находится обитель совершенства.
Поколебавшись, я все-таки подала голос, ибо мне нужно было знать:
— То есть бессмертия?
— Si, — кивнул он с удовлетворенным видом.
При колеблющемся свете масляных фонарей я опять увидела шрамы у него на шее, и они напомнили мне о моих собственных, оставленных на плечах когтями кошки, которая принадлежала Сладкой Мари. Наш разговор о бессмертии так опьянил, так свел меня с ума, что я произнесла вслух имя ненавистной сестры, прежде чем поняла, что делаю.
— Вы, — прошептала я с осуждением, — вы с этой Сладкой Мари…
— Чье имя ты сейчас произнесла?
В его широко раскрытых глазах я не разглядела и тени притворства, но все же заметила:
— Ни за что не поверю, что такой знаток никогда не слышал ее имени.
