попросила:
— Расскажи мне об этом побольше.
На самом деле мне совершенно не хотелось ничего узнавать об этом Фило-как-его-там или о любом другом маге, кроме того, кто сидел передо мной. Мне хотелось поскорее вернуться в мой номер с закрытыми ставнями в «Отель-де-Луз», где я надеялась заснуть, чтобы проснуться на следующее утро отдохнувшей и свежей, готовой продолжить поиски Каликсто и Себастьяны. Но, увы, шел сильный дождь, и от центральной части шатра текли настоящие реки, которые ветер потом срывал с краев полотна, превращая в водопады брызг. Я не готова была уйти в такую бурю. Пока.
— Вот это, — проговорил К., снимая свои кольца, — и есть кольца Аполлония. Он поклялся носить их после смерти принца, и…
— Не может быть, что это те самые кольца, — возразила я, а про себя подумала: «Золотые? Да еще сделанные много столетий назад?»
— Разумеется нет, ведьма, — согласился Бру, — но я изготовил их в полном соответствии с древними приемами сублимации.
Он уже держал кольца в руке, сняв их одно за другим. После этого К. наклонился ко мне. Нет, он почти встал, опираясь на свой кадуцей — посох с двумя обвивающими его переплетенными змеями, — которого я не заметила раньше. Он тянулся, тянулся ко мне и наконец опустил в мои сложенные ладони семь необычайно тяжелых колец. Самое крупное я могла бы надеть на указательный или средний палец, а для какой-нибудь девчушки оно стало бы браслетом. Кольца были редкого качества. Значит, он знал ювелирное ремесло?
Но К. продолжал:
— Аполлоний носил их по очереди, как завещал принц, и так прожил свыше ста лет, причем не утратил привлекательности.
Сам К., на мой взгляд, привлекательным не был, и с каждой секундой я убеждалась в этом все отчетливее. Но неужели ему сто лет? От этой мысли у меня засосало под ложечкой. Неужели мне посчастливилось встретить на своем пути еще одного обитателя мира теней, возложившего на свои плечи груз бессмертия? Когда-то я познакомилась с такой особой на берегах Зеркального озера и не испытывала никакого желания пережить нечто подобное в Гаване. Так что довольно, благодарю. Я встала, намереваясь уйти. Верней, попыталась встать.
Я пыталась высвободиться из объятий дивана, а мои руки сковывала тяжесть семи колец, лежавших у меня на ладонях. С большим трудом я сумела лишь передвинуться на самый краешек, откуда в первый раз разглядела пол этого шатра. Там, на ковре с восточными арабесками, лежала змея: яркий, как свет, свернувшийся кольцами питон с кончиком собственного хвоста во рту. В тот же миг шатер озарила молния. Точно так же в моей памяти ярко высветилось это памятное мгновение, с годами ничуть не поблекшее. Я воочию вижу сейчас Квевердо Бру: ногой, обутой в сандалию, он подвигает к самому рту питона блюдце, полное осиянного молнией молока.
— Уроборос,[63] — произнес Бру. Потаенный смысл этого слова, видимо, требовал дальнейшего толкования, и он добавил: — Не надо бояться.
Увы, его совет пропал втуне, ибо я уже испугалась.
Змея могла бы вытянуть белесое тело на добрый десяток футов, а то и на целую дюжину. Если бы тварь выпрямилась, она заняла бы всю длину палатки, от угла до угла. Пока она вела себя смирно, увлекшись молоком. Но как ей удалось подползти так тихо и скрытно, чтобы улечься между нами? Именно это испугало меня больше всего, и я забилась в дальний угол дивана, подобрав ноги в башмаках под юбку. Bien, буду сидеть и слушать. Так я и поступила; кольца, даровавшие древнему магу сто лет жизни, лежали у меня в ладонях.
— Я стремлюсь, — объявил К., — к возвышенному состоянию.
Мне тут же стало ясно, что он имеет в виду вовсе не ласточкино гнездо, где мы находились, не эту палатку на крыше, приютившую нас, пока буря бушевала все сильнее. Но лишь много часов спустя мне удалось до конца осознать смысл его слов. Луне и солнцу предстояло не раз поменяться местами, прежде чем я поняла замысел Квевердо Бру. Возвышенное состояние, к которому он стремился, являлось… Короче говоря, это было совершенство. Во всяком случае, он так утверждал.
Поясню. Мои догадки относительно Бру оправдались. Он и впрямь соединял в себе всех тех, кого я в нем увидела, причем в равных долях: священник, ученый, шаман, ювелир и маг — ибо главным его занятием была алхимия. Я это уяснила из последовавшего просветительского курса.
В течение долгих часов грозовой ночи, а затем и утра мы сидели с ним друг против друга, и Квевердо Бру вел свой рассказ, выдававший в нем ученого человека. Его путаные речи сбивали меня с толку, ибо этот столетний алхимик придерживался правила: «obscurum per obscurus, ignotum per ignotius», то есть пояснять «неясное посредством еще более неясного, неизвестное посредством еще более неизвестного». В сообществе алхимиков ясность, увы, не приветствуется. Секретность? Вот этого сколько угодно. Но никакой ясности.
Вообще-то К. заставил меня поклясться хранить молчание обо всем, что он мне поведал, и я дала клятву, не отрывая глаз от змеи, которая лакала молоко, постукивая о пол хвостом, словно кошка. Молоко было белое, но иногда в нем мерцали какие-то звездочки и что-то поблескивало, как и на языке у питона. Я не слишком этому дивилась: говорят, «чем меньше глядишь на удава, тем лучше», и я опять и опять твердила про себя эту фразу. При этом, подняв левую руку, повторяла за Бру клятву, до смешного длинную и многословную.
— Клянусь небесами, светом и тенями, клянусь огнем воздухом и землей, клянусь тяжестью небес, глубинами моря и бездной Тартара! Клянусь Меркурием и Анубисом, криком дракона Уробороса и трехголового пса Цербера, стража врат ада! Клянусь Хароном, перевозчиком мертвых, тремя мойрами, фуриями и палицей, что никогда не открою сих слов никому, кроме моего благородного и прекрасного сына…
Ну и так далее.
В конце клятвы я не смогла удержаться от замечания:
— Будь у меня сын или дочь, я считала бы, что они прекрасны и благородны, однако детей у меня нет, и ваши секреты, сеньор, умрут вместе со мной.
Затем, поскольку мне захотелось узнать, как Бру относится к моим… э-э-э… особенностям, я дерзнула продолжить:
— А поскольку я вряд ли смогу породить или другим образом произвести какое-либо потомство…
К. остановил меня, подняв руку. Обращенная ко мне ладонь была бледной, как морская раковина изнутри. Кроме того, мне показалось, что он зашипел. Или то был его Уроборос?
Alors, я принесла его странную клятву. Но сейчас, на этой странице, над которой уже зависло перо, зажатое в тронутой тленом руке, я нарушу ее и поведаю о тайнах, которые через годы приведут к моему собственному… Возвышению? Совершенству? Как назвать мое нынешнее состояние? Слова могут, увы, затемнить смысл всего сказанного. А ведь удел мой столь прост и незатейлив, и это поймет любой, кто некогда пережил… кто ныне переживает… В общем, любой, кто испытал то, что зовется смертью.
Узнав наконец, что именно известно этому К. о Себастьяне (немного, по его словам) и о Каликсто (разумеется, совсем ничего), я поудобнее расположилась на диване и приготовилась слушать и учиться, не забывая поглядывать, не появится ли опять где-то рядом угловатая змеиная голова. Вы полагаете, я рассчитывала хорошо провести время? Отнюдь нет. Но мне был обещан рассказ о древних тайнах, и, хотя мне раньше доводилось иногда слышать нечто подобное — и обещания, и повести о тайнах, — разумно было остаться и переждать, пока не пройдет гроза и не уползет жуткий удав. Первая продолжала грохотать над моей головой, а второй исчез из моего поля зрения, плавно ускользнув… Куда? Вот главный вопрос. Мне очень хотелось бы знать.
По правде сказать, алхимия не очень-то интересовала меня и совсем не влекла к себе. Я плохо понимала, как можно использовать в реальной жизни тайны алхимии, — именно в этом виделось мне их главное отличие от тех знаний, которыми располагают ведьмы. Более того — когда Бру начал рассказывать, у меня заболела голова, ибо алхимики так затемнили свою науку, что для уяснения смысла приходилось
