падали на меня или, вспорхнув, улетали. Мне осталось преодолеть последний пролет лестницы. Ступеней десять или пятнадцать вели прямиком к assoltaire. И я взошла бы по ним очень быстро, не увидь наверху… его. Как раз там, где кончался подъем.
Казалось, он весь состоял из мрака. Когда я все-таки двинулась к нему, уже не так быстро, К. повернулся, и голубой свет луны высветил его профиль. Поскольку на нем была ряса с капюшоном, этакий бурнус вроде тех, что носят бедуины, я не могла разглядеть лица моего визави. Он казался сотканным из теней, в отличие от его питомцев. Где-то на полпути я заговорила неестественно тонким от страха голосом:
— Ну и зверинец у вас тут, сеньор.
Я по-прежнему злилась на него за банду бесчинствующих колибри и надеялась, что мои слова прозвучат так же язвительно и остро, как меня жалили их длинные клювы. Но если Бру и разгадал мое намерение, то не подал виду. Вместо ответа он протянул мне руку, чтобы помочь взобраться на крышу.
Его черные как смоль гибкие пальцы затрепетали перед моим лицом. Инстинкт подсказывал мне обратное, но я все-таки ухватилась за протянутую руку — по-женски: положила пальцы на его бледную жесткую ладонь. И почувствовала, как его длинные, очень сильные пальцы смыкаются на моих, точно зажимают в тиски. Лунный свет струился по канавкам его толстых и неопрятных ногтей. Костяшки на кисти выступали, словно горный хребет. Его рука источала холод. Я приняла ничего не значащую вежливую позу. О, как мне хотелось, чтобы вместо платья на мне были надеты панталоны! Мужское платье дало бы мне право на одно из тех энергичных и полных ненависти рукопожатий, а сейчас… Сейчас я зависела от него.
Вскоре мы оказались на одном уровне, и я увидела, что если бы монах не наклонился вперед и не сутулился, он оказался бы таким же высоким, как я сама, если не выше. Но я все равно не могла видеть его лица, спрятанного под капюшоном. Поскольку Квевердо Бру продолжал молчать, хоть и протянул мне руку, я спросила сама:
— Себастьяна д'Азур уже здесь?
Его голова подалась вперед, и мне представилась черепаха: она так же вытягивает голову из-под панциря, показывая голую шею — кожистую, сильную и мускулистую. Он заговорил, и в тоне и тембре его голоса мне послышалось нечто львиное:
— Кто?
Я поняла, что меня опять бросили.
Квевердо Бру. Я уже разглядела, что монах очень стар, лыс… и лик его черен, как ночь.
Он не только вытянул голову вперед, но откинул капюшон своего бурнуса. Я отметила, что он все еще красив. Точнее сказать, скорее красив, чем уродлив. Самым примечательным казались его большой рот и постоянная улыбка, хотя она никогда не ободряла меня. Напротив, его улыбка действовала противоположным образом: она позволяла видеть его редкие зубы и даже язык, которые (и то и другое) казались золотыми — или вовсе не казались, а были на самом деле. Как бы получше объяснить? Улыбка его буквально светилась, как светилось то «золото», что переполняло лохани во дворе, как светились испражнения на стенах винтовой лестницы, как светилось все… изначальное, природное и зловонное.
— Ах да, — проговорил монах спустя пару мгновений, — ты говоришь о той французской ведьме.
Он говорил по-английски с акцентом, однако ни к одному отдельному слову в его речи придраться было нельзя. Создавалось впечатление, что каждый идеально произнесенный слог, прежде чем выйти из уст К., выворачивался у него во рту наизнанку, потом перелицовывался и подвергался тщательнейшей шлифовке. Поэтому выговор Бру, избавленный от всех излишних украшений, казался неестественно чистым. Подобная чистота наводила уныние.
— Нет, она еще не приехала. Но я полагаю, она приедет, si, это верное дело.
Он был так уверен в скором приезде Себастьяны, так зловеще, напыщенно и высокопарно уверен, что ему захотелось уверить и меня уже на двух языках, призвав на помощь на всякий случай еще и третий:
— Si, разумеется, oui, она точно прибудет.
Ожидала ли, что найду здесь Себастьяну? Не думаю. Я слишком хорошо понимала, что мне едва ли стоит ожидать мою мистическую сестру. Но я надеялась, и что-то екнуло и оборвалось у меня внутри, когда я услышала, что ее здесь нет. Я поморгала, пытаясь осушить слезы на ресницах, и ответила, неизвестно что имея в виду:
— А пока…
То были бессмысленные слова, но, если бы я их не сказала, я бы расплакалась, верное дело, si и oui. И еще одно я хорошо знала: если женщина заплачет при первой встрече с мужчиной, ей вряд ли удастся когда-либо взять над ним верх.
— А пока, — подхватил монах, видимо передразнивая меня, — она прислала тебя.
— Но зачем? И знаете ли вы, где она теперь и почему она…
Он протянул ко мне руки ладонями вперед — они походили на две толстые и широкие гладко оструганные доски, большие и светлые, — словно хотел остановить лошадь или успокоить дитя. Затем, очень медленно, он развернул руки ладонями вверх.
— Твои слова падают быстро, как капли дождя, — заметил он, а я и вправду промокла, хотя не чувствовала этого и не замечала, что идет дождь, — во всяком случае, с той минуты, как взобралась на крышу и встала рядом с Бру. — Ты смогла бы задавать по вопросу на каждую его каплю.
— Конечно смогла бы.
— Однако, — возразил он, опять просияв своей сбивающей с толку и приводящей в замешательство улыбкой, — если бы дождь вылился весь сразу, в один миг, мы утонули бы в потоке. Прибереги вопросы, как туча приберегает до времени скопившуюся в ней влагу.
В ответ на эту трескучую фразу, рассчитанную на дешевый эффект, мне хотелось сказать: «Все правильно, но разве отяжелевшая от дождя туча не обещает грозы?»
Но я не сказала ничего и, когда Бру решил наконец укрыться от ливня, последовала за ним.
Мы полезли наверх по веревочной лестнице, которая вела с assoltaire на крышу. Там стоял самый больший из трех шатров, неприметно вздымавшихся над городом, значительно превосходя по высоте любую соседнюю постройку. Каждый из шатров держался на пяти столбах — по столбу на четырех углах и пятый посередине, что не позволяло центральной части провиснуть и даже приподнимало ее. Сшитые из белесого полотна навесы показались бы мне более уместными в Сахаре, нежели в центре Гаваны. Стенками этим шатрам служило нечто вроде переносных изгородей. Их можно было легко отвязать и опустить вниз, чем Бру и занимался той ночью, несмотря на дождь, пока я изучала обстановку, насколько позволял тусклый свет масляных фонарей на углах бедуинской палатки.
На полотняных боках, которые теперь полоскал поднявшийся ветер, виднелись отпечатки рук — черные пятерни — с такими неправдоподобно длинными и неестественно широко раздвинутыми пальцами, что их мог оставить один только Бру. Qui d'autre?[59] Я предположила, что Бру живет в доме один. Разве что светоносные стаи составляют ему компанию. Поверх отпечатков рук я различила надпись на арабском языке. Я недостаточно знала арабский, чтобы до конца понять ее смысл, а читалась фраза приблизительно так: «Б'исм'иллах ма'ша'ллах». Зачем это написано, я поняла: как и отпечатки, надпись служила защитой, а в более узком смысле была призвана умиротворить ифритов, могучих злых духов. «Пусть Бог отвратит зло» — вот что означали эти слова. А еще К. развесил на столбах шкуры, как во времена патриархов Израиля и Ассура, которые в таких же палатках среди таких же шкур на такие же столбы вешали своих терафимов.[60] Может быть, Квевердо Бру был священником одной из африканских или ближневосточных церквей?
Конечно, я спросила его об этом, и он заявил:
— Если того, кто трудится над решением священных вопросов, называть священником, то я священник.
Такой ответ, разумеется, ничего не прояснил, ибо все мы трудимся над решением тех или иных вопросов, которые вполне могут считаться священными. Но еще до конца ночи мне удалось узнать, кем
