Конечно, я не решилась писать занимавшую меня тогда «Книгу теней» — это было слишком опасно, — но, помнится, я держала в руке огрызок карандаша, а передо мной лежала тетрадь, ныне утраченная, переплетенная в черную лайку (этот цвет более всего соответствовал моему тогдашнему настроению). Все шло как нельзя лучше, ибо моряки слишком устали за день, чтобы мне докучать. Но когда солнце зашло, мы — вернее, я одна, так как никто другой на борту не испытывал подобных терзаний, — так вот, я подверглась нападению многочисленных полчищ комаров. Казалось, их рой мог оторвать меня от палубы, поднять в воздух и доставить в Саванну без помощи парусов. Однако вместо того, чтобы проделать это, мерзкие твари предпочли мною поужинать, то есть вонзить в мое тело свои хоботки, а затем сосать, сосать и сосать.
Все прочие на борту, по-видимому, обладали иммунитетом к их укусам и не предпринимали никаких особых мер, чтобы устранить это бедствие, — ну, разве что постарались несколько уменьшить площадь кожного покрова, доступного для «этих москитов», то есть опустили закатанные штанины и рукава. Немногие запалили что-то в горшках, откуда повалил густой дым, и носили эти горшки с собой, как фонари. Позднее матросы направились к гамакам, чтобы, устроившись в них поудобнее, напиться и заснуть, дабы сон заставил их забыть о комариных укусах. А я? У меня не имелось никакого убежища, кроме ночной темноты. Эта тьма, к моей радости, скрыла то, что происходило с несчастными кровососами, имевшими несчастье вкусить слишком много моей крови — крови могущественнейшей ведьмы.
Да, именно так — вскоре моей главной задачей стало не избавление от нападающих мошек, а попытки скрыть великое множество следов от их укусов. Потому что москиты умирали после кровавой трапезы, но так и оставались висеть на мне, не в силах вытащить хоботки, глубоко вошедшие в мою кожу. Вне всяких сомнений, при дневном свете я напоминала бы некую странную разновидность собаки далматинской породы, так меня покрыли пятна комариных трупиков. Даже при лунном свете я могла видеть, что открытые участки кожи потемнели и казались черными. Взглянув на кисти рук, я обнаружила на них подобие черных кружевных перчаток, как у испанской доньи.
Двое вахтенных ехидно захихикали. Один из них подмигнул мне белесым глазом — видимо, он испытывал восторг по поводу того, что затесавшийся в их компанию щеголь так страдает. Я хотела что-то сказать в ответ на их насмешки: например, заявить, что вовсе не страдаю от комариных укусов, что комары попросту… ну… слегка досаждают. Но все-таки промолчала. Однако это не означает, что я ничего не предприняла в свою защиту, ибо — увы, только теперь до меня дошло, что случившееся вполне могло соответствовать моему желанию, — вскоре насмешника с белесым глазом поразил чрезвычайно жестокий приступ кашля. Он жадно хватал ртом воздух, заглатывая вместе с ним жужжащие батальоны москитов. Не я ли оказалась виновницею его лающего кашля? Я не могла утверждать это наверняка; однако внезапно меня поразила soupson, то есть догадка о собственной вине, что заставило меня перебраться поближе к носу, подальше от вахтенных. Когда я опять услышала хихиканье за спиной, вина мигом позабылась, и я стала осознанно размышлять о том, что предпринять, дабы заткнуть рот этим насмешникам. Интересно, подумала я, нет ли на прибрежных деревьях дроздов, чтобы они могли ринуться вниз на головы моих обидчиков, как дротики? Или можно было бы заставить змей падать с ветвей деревьев, под которыми мы проплываем. Теперь, ночью, эти ветви выглядят так, словно их обмакнули в серу; они похожи на каких-то инфернальных существ в отблесках света, источаемого установленными на носу жаровнями, где горят смолистые и узловатые сосновые щепки.
Вот такие мысли занимали меня, когда, обернувшись, я увидела вовсе не лыбящихся вахтенных, а другого члена команды — юнгу по имени Каликсто, исполнявшего также обязанности стюарда. Кэл, как все его называли, днем принес мне немного еды на обед. Не знаю, сделал он это по собственному почину или его послал капитан; так или иначе, я чувствовала себя признательной, хотя он угостил меня всего лишь тушеной говядиной с овощами и хлебом, не сдобренной специями, — это блюдо популярно среди английских моряков, называющих его «лобскаус». И вот теперь юнга вновь шел ко мне, держа в руках горшок-дымовуху и множество сеток. Сначала я решила, что эти сетки он хочет забросить в реку в надежде выловить что-нибудь на завтрак. Некоторые рыбы — как и люди — всплывают со дна только с наступлением темноты; однако между первыми и вторыми есть немалая разница: такую рыбу можно поймать, а таких людей следует тщательно обходить стороной.
Однако я ошиблась — Кэл подошел к тому месту, где я сидела. И если в первый раз, когда я его увидела, заходящее солнце окатило его золотистым светом, то теперь свет луны, пробивающийся сквозь редкие кроны деревьев, высеребрил его.
Как и прежде, этот светловолосый парнишка лет шестнадцати, выросший в море, не промолвил ни слова. Вместо этого он сразу взялся за дело. В тусклом свете луны и неярких отблесках колеблющегося пламени жаровен я наблюдала за ним с удивлением, вскоре уступившим место восхищению. Потом восторг сменился благодарностью — такой же глубокой, как окружившая нас темнота.
Нет, Кэл не собирался ловить рыбу. И вовсе не рыболовный невод он держал в руках. Ячейки сеток имели во много раз более мелкий размер. Должно быть, это был муслин. Отрез был квадратный, с одной стороны к его краю была пришита тяжелая жердь, к трем остальным сторонам прикреплены бечевки. Эту конструкцию Кэл быстро привязал к укосине, а также к вантам и к шлюп-балке, и в конце концов сетка оказалась натянута над палубой наподобие палатки — этакое треугольное убежище от жалящих кровососов. Все было проделано так быстро, что напоминало некое цирковое выступление, и я едва успевала следить за действиями моего спасителя. Затем Каликсто исчез — так же быстро, как появился. Я застыла в немом изумлении. Через миг он вернулся и на сей раз принес мне постель. Конечно, жалкую, но все же постель. Матрац он положил прямо на палубу. Потом тщательно подоткнул под него края сетки — кроме одной стороны. В этом месте он приподнял сетку и с галантной улыбкой жестом предложил мне залезть под этот странный полог. Я не знала, что и сказать, не знала, что сделать. Слова благодарности застыли на моих губах. Но юнга нетерпеливо кивнул мне, а поскольку он и сам почесывался, я решила больше ни на секунду не подвергать его страданиям. Я проскользнула, как уточка, под его поднятой рукой — так ловко, словно укосина, на которой крепилась конструкция, была накренившимся шестом, вокруг которого в майский день в Англии устраивают танцы, а юнга — одним из кавалеров. При этом я, кажется, позволила мужской маске слететь с моего лица, но если это и произошло, я быстро ее подхватила, водворила на место и поблагодарила юнгу — уже из убежища. Порывшись в кармане, я нашла монету. В тот вечер я считала, что парень рассчитывал именно на нее, а стало быть, ничем не отличался от других окружавших меня в Америке людей, оказывавших услуги в надежде на вознаграждение. Как бы там ни было, юнга отверг деньги, не проронив ни слова.
Он тщательно подоткнул сетку и выпрямился. Я пристально посмотрела на него снизу вверх. Я просто уставилась на него, как в последний раз. Конечно, он не заметил, что я пристально на него смотрю, потому что с некоторых пор я постоянно носила очки с синими стеклами. Очки скрывали мои глаза, сильно менявшиеся по мере увеличения чародейской силы и постоянно, независимо от моего настроения или желания, показывавшие l'oeil de crapaud — жабий глаз, тайный знак истинной ведьмы, своего рода сестринскую эмблему. Он так называется, потому что черный кружок зрачка изменял форму, принимая очертания жабьей лапки с широко расставленными пальцами. Так вот, я буквально уставилась на юнгу. В чем дело? Думала ли я, что он поплывет со мной на «Афее»? Что он воспарит в небеса, станет ангелом не только по виду, но и по сути? Увы, через мгновение я видела лишь его спину — он быстро повернулся и пошел прочь, растворяясь в темноте. Я могла бы снова попробовать отблагодарить его. Могла бы пожелать ему доброй ночи или проститься. Но слова замерли у меня на языке. Он ушел, а я легла на спину и стала смотреть в небо. Кажется, я еще долго разговаривала вслух, не то с деревьями, не то со звездами и луной. Я так и уснула в этой позе, не зная старой морской приметы: уснуть на палубе лицом к луне значит навлечь беду.
Вот уж что верно, то верно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
