Придворные продолжали нахваливать виртуозные импровизации этого последнего. Досада, вызванная неповиновением, еще усиливала нетерпение короля, во что бы то ни стало желавшего послушать игру знаменитого музыканта. Он вновь отправил к нему господина Кенье, на сей раз в сопровождении аббата Матье. За каретой, что везла их в имение Сент-Коломба, следовали верхами два офицера. Аббат Матье был одет в черную атласную рясу с узеньким воротничком с кружевными рюшами и большим алмазным крестом на груди.
Мадлен ввела прибывших в залу. Аббат Матье встал у камина, положив украшенные кольцами руки на серебряный набалдашник своей трости красного дерева. Господин де Сент-Коломб стоял у застекленной двери, выходившей в сад, положив ничем не украшенные руки на высокую узкую спинку стула. Аббат Матье заговорил первым:
– Музыканты и поэты античных времен любили славу и скорбели, когда императоры и короли не допускали их пред свои очи. Вы же скрываетесь от мира среди индюшек, кур и пескарей. Вы хороните свой талант, дарованный вам Господом Богом, в деревенской пыли и скорбной гордыне. Репутация ваша хорошо известна королю и его двору; следовательно, настало время сжечь ваше суконное платье, принять благосклонность Его Величества и заказать себе парик с буклями. Ваш плоеный воротник давным-давно вышел из моды и…
– Это я сам давно вышел из моды, господа! – вскричал Сент-Коломб, до глубины души уязвленный попреком в адрес его одежды. – Благодарите от меня Его Величество и передайте ему, что я предпочитаю отсветы заката на моих руках золоту, которое он мне сулит. Я предпочитаю мои бедные суконные одежды вашим чудовищным парикам. Я предпочитаю моих кур скрипкам короля и моих свиней – вам самим.
– Сударь!
Но господин де Сент-Коломб, схватив стул, взмахнул им над головами гостей с криком:
– Замолчите и покиньте мой дом! Или же я разобью этот стул о ваши головы!
Туанетта и Мадлен с ужасом взирали на отца, воздевшего стул к потолку, боясь, что он лишился рассудка. Но аббат Матье не выказал испуга; он легонько пристукнул тростью по полу и промолвил:
– Вы умрете в своем дощатом чулане, высохнув с голоду, как церковная мышь, в полной безвестности.
Господин де Сент-Коломб размахнулся и с треском разбил стул о каминный колпак, яростно прорычав:
– Ваш дворец ничтожнее моего чулана, а ваша публика мизинца моего не стоит!
Аббат Матье выступил вперед и, поглаживая свой алмазный крест, продолжал:
– Вы сгниете заживо в этой ужасной глуши. Вы утонете в вашей деревенской грязи.
Господин де Сент-Коломб, дрожащий от гнева и белый как бумага, рванулся схватить другой стул. Господин Кенье, а за ним Туанетта бросились к нему. Господин де Сент-Коломб глухо стонал: «А-а-ах!», с трудом переводя дыхание и вцепившись в спинку стула. Туанетта силой разжала ему пальцы, и они усадили его. Пока господин Кенье надевал шляпу и перчатки, а аббат бранил хозяина за глупое упорство, тот промолвил, тихо и с пугающим спокойствием:
– Вы сами утонете. Так держитесь же крепче за руки! Вам страшно гибнуть в пучине, и вы хотите заманить туда вместе с собою других.
Голос его с трудом вырывался из груди хриплыми отрывистыми возгласами.
Королю понравился этот ответ, который аббат и виолонист передали ему. Он велел оставить музыканта в покое, запретив, однако, своим придворным посещать его концерты, ибо также был строптивцем и поддерживал тесные связи с господами из Пор-Руаяля до того, как разогнал их.
Глава VI
В течение многих последующих лет они жили в мире и покое, всецело отдаваясь музыке. Туанетта уже переросла свою маленькую виолу; настало время, когда ей пришлось раз в месяц подкладывать полотняную тряпицу меж ног. Теперь они устраивали всего один концерт в сезон, куда господин де Сент-Коломб звал только своих собратьев-музыкантов, но никогда не приглашал ни знатных господ из Версаля, ни даже буржуа, которые завоевывали все большую благосклонность короля. Он гораздо реже записывал новые сочинения в тетрадь с красной марокеновой обложкой и решительно отказывался печатать и представлять их на суд публики. Он утверждал, что речь идет об импровизациях, родившихся в один миг, стало быть один миг живущих, и отказывал им в звании законченных произведений. Мадлен расцветала красотою, красотою тонкой, изысканной и полной грустного, тоскливого ожидания, причину коего никак не Могла постичь. Туанетта же вся искрилась радостью жизни и все более преуспевала в затейливости и виртуозности игры.
В дни, когда настрой души и погода оставляли Сент-Коломбу свободное время, он шел к своей лодке, привязанной к берегу, и, сидя в ней, грезил наяву. Лодка рассохлась от старости и пропускала воду; ее построили еще в ту пору, когда покойный суперинтендант[6] предпринял очистку и рытье каналов; за долгие годы белая краска на ее бортах совсем облупилась. Теперь лодка походила на большую виолу, только без верхней деки – если бы господин Парду вздумал таковую снять. Сент-Коломбу нравилось едва заметное колыхание суденышка, зеленые кудри плакучих ив, ниспадающие ему на лицо, сосредоточенное молчание рыбаков, сидевших поодаль. Он вспоминал жену, то радостное воодушевление, с которым она относилась ко всему на свете, разумные советы, что она давала ему, когда он их спрашивал, ее широкие бедра и живот, подаривший ему двух дочерей, – теперь и они стали взрослыми женщинами. Он следил за веселым шнырянием голавлей и пескарей в речушке, слушал, как разбивают тишину шлепки их хвостов по воде или бульканье белых рыбьих ротиков, жадно хватавших воздух на поверхности. Летом, в жару, он сбрасывал штаны и рубашку, медленно входил в прохладную воду по шею и, заткнув пальцами уши, окунался с головой.
Однажды, заглядевшись на речную рябь, он задремал, и ему пригрезилось, будто он опустился в темные воды реки и остался там, отринув все, что любил на земле: музыкальные инструменты, цветы, пирожные, свернутые в трубку партитуры, майских жуков, лица близких, оловянные блюда, вино. Очнувшись от сонной грезы, он вспомнил «Гробницу горестных сожалений», которую сочинил после того, как супруга покинула его в одну ночь, дабы встретить смерть, и тут же он ощутил сильную жажду. Он встал, выбрался с берега наверх, цепляясь за ветки, и пошел в сводчатый погреб взять вина покрепче в оплетенной соломою бутыли. Он слил на утоптанный пол оливковое масло, предохранявшее вино от плесени. Нащупал в темноте стакан, попробовал вино. Унес бутыль в садовую хижину, где всегда играл на виоле, опасаясь, если уж говорить всю правду, не столько помешать своим дочерям, сколько быть услышанным посторонними, здесь он мог свободно пробовать все возможные позиции рук и смычка, не боясь, что кто-нибудь чужой возьмется судить его опыты. Он поставил на светло-голубую ковровую скатерть, где обычно помещал свой пюпитр, оплетенную бутыль с вином, бокал на ножке, который тотчас и наполнил, оловянное блюдо с вафельными трубочками и заиграл «Гробницу горестных сожалений».
Ему не пришлось даже раскрывать нотную тетрадь. Рука сама уверенно вела мелодию, и он заплакал. Скорбная песнь звучала все выше, все громче, и вдруг в дверях показалась бледная как смерть женщина; она улыбалась ему, прижав палец к устам в знак того, что будет молчать и что он может не отрываться от своей игры. Не говоря ни слова, она обогнула пюпитр господина де Сент-Коломба, присела на ларь с нотами, стоявший в углу, подле стола с вином, и принялась слушать.
То была его жена, и слезы все текли и текли у него по щекам. Когда он, кончив пьесу, поднял глаза, она уже исчезла. Он отложил виолу, протянул руку к оловянному блюду, стоявшему рядом с бутылью, и тут с удивлением заметил, что бокал с вином наполовину пуст, а рядом, на голубой скатерти, лежит недоеденная вафелька.
Глава VII
Этот визит был первым, но не последним. Сначала господин де Сент-Коломб испугался мысли, что он утратил рассудок, но потом решил, что если это безумие, то оно несет ему радость, если же явь, то, стало быть, свершилось чудо. Любовь, которую питала к нему жена, была еще крепче, нежели его собственная, ибо это она приходила к нему, он же был бессилен ответить ей тем же. Он сделал карандашный набросок и попросил одного из друзей, члена гильдии художников, изобразить тот самый стол, за которым сидела его жена. Но он ни единой душе не обмолвился об ее явлении. Даже Мадлен, даже Туанетта не узнали этого. Он доверился единственно своей виоле и иногда записывал в красной марокеновой тетради, которую Туанетта расчертила нотными линейками, мелодии, навеянные этими
