И каждый день, даже под проливным дождем, даже в жару, когда душные речные испарения обволакивали дома и деревья, он проходил несколько метров от церкви до моста Фабриция. Тут он спускался на берег, к руинам и волнам. Сидел, прислонясь спиною к шершавому древесному стволу, в тени листвы или развалин, среди уток и гусей, копошившихся в тине, под взглядами коз, и созерцал Тибр с его водоворотами, быстрым течением и брызгами белой пены, летящей на прибрежные камни. Растворялся в его глухом шуме.
Глава XXXIII
Человеческое ухо в сосуде прозрачного стекла… Оно значится в описи вещей, привезенных Моумом в Рим.
Согласно Пуайли, оно фигурирует и среди «восьми экстазов Моума Гравера».
Похоже, это ухо находилось в сундуке на третьем этаже мастерской Моума с 1655-го по 1702 год.
Некий юноша, уроженец Магдебурга, любил одних только мужчин; он взял себе прозвище – Остерер. Его наставником был в Антверпене, около 1640 года, Абрахам Ван Бергхем. Ему пришлось ждать в Канде, в обществе Мари Эдель, пока Абрахам и Моум Гравер, бежавшие от зверств французских солдат, пытались пробраться к ним морем. Во время состязания сплавщиков[33] весною 1651 года на Отии[34] Остерер выступал на стороне горшечников. И, к великой досаде своих противников, он завоевал титул «сухого короля». Тогда сплавщики, не послушав ни кандских старшин, ни моряков, ни сборщиков мидий, ни рыбаков, ни горшечников, ни оловянщиков, договорились отменить результаты борьбы. Они устроили второе состязание, где Остерер «заложил руку» и, конечно, проиграл. «Заложить руку» означает сражаться только одной рукой, в то время как другая привязана за спиною. На воде невозможно действовать одной рукой – стоя в лодке, трудно сохранять равновесие. Но сплавщики твердо положили, что «сухим королем» должен быть только один из них – каждый год и на каждой реке. Эта несправедливость плотогонов и портового начальства Канда ввергла Остерера в такую ярость, что ни Мари Эдель, ни местный трактирщик, ни горшечники, избравшие молодого человека своим предводителем, не смогли его утихомирить.
По реке идет в лодке сплавщик, в руке у него багор, которым он подтаскивает бревна. Эта сцена изображена на серебряной пластинке с подписью: «Meaum. sculps. Апрель. 1665».
Внезапно человек сделал крутой разворот и метнул в Остерера свой багор.
Остерер ловко увернулся.
Услыхав, как трудно дышит сплавщик, он не стал терять времени и убил его.
Остерер всегда сражался на слух.
Трактирщик из Канда обнаружил труп, прибитый течением к мосту, и стал грозить «австрияку», что вызовет английских солдат.
Остерер добрую четверть часа осыпал трактирщика затрещинами. Потом ткнул пальцем в стопку выглаженного белья, лежавшего на столе.
– Где стирали? В мыльне?
– Да, – признался трактирщик, багровый, как пион.
Юный Остерер не желал носить белье, выстиранное в городе. Городские мыльни он называл «мертвецкими», ибо в них набирали воду для обмывания покойников. Остерер считал, что это приносит несчастье. Он отправился в соседнюю деревню, к старьевщику, и обменял вещи, стиранные в Канде, на другие, которые также не пришлись ему по вкусу. Тогда он украл светло-голубую одежду в одном зажиточном доме. А тем временем человек, видевший, как молодой австриец убил сплавщика, ходил за ним по пятам. Он неотрывно следил за Остерером, и все видели, что он следит. Не было ни одной мясной лавки, ни одного дома, ни одного кабачка в окрестных дюнах, куда он не наведался бы с расспросами. Мари Эдель показала австрийцу этого человека, злоумышлявшего против него.
Мари Эдель шепнула Остереру, что надумала одну штуку. Он спросил какую. Она рассказала. Он засмеялся.
Однажды, когда этот негодяй подслушивал, затаясь у двери горшечной мастерской, Остерер, их «сухой король», схватил его и связал. А Мари прибила ему гвоздем ухо к косяку.
Шпион так и остался на месте, скрюченный и пригвожденный к двери. Вся деревня сбежалась поглазеть на него. Явились даже оловянщики; они с хохотом измывались над соглядатаем: стащили с него штаны и в клочья разодрали рубашку. Он никак не мог освободиться, разве что лишившись уха. Он кричал благим матом, умоляя вызволить его, но никто не осмеливался прийти на помощь. Наконец злополучная жертва столь безжалостной шутки воззвала к проходившей мимо женщине. Несчастный просил хотя бы прикрыть ему платком лицо, чтобы люди не видели, кто это здесь терпит такой позор да еще и ходит под себя. Его мольбы разжалобили женщину, но она только выслушала их и ничего не сделала, ибо опасалась гнева короля горшечников. Сама она занималась отливкою оловянной посуды. Наконец как-то ночью соглядатай сумел вырваться из плена, оставив ухо на гвозде, и больше его никто не видел. И если доселе молодого австрийца все презирали за порочные нравы, то с этого достопамятного дня он снискал всеобщее уважение. Одни только сплавщики ненавидели его. Мари Эдель сперва держала ухо в глиняном горшке, засыпав его солью, а после – в стеклянной банке, сохранившейся в мастерской Моума и неизвестно по какой причине внесенной в римскую опись его имущества. Ни одного изображения уха среди гравюр Моума не имеется.
Глава XXXIV
В возрасте сорока девяти лет Моум Гравер подвергся нападению. Случилось это в римской кампанье,[35] 8-го числа июня месяца 1666 года. О происшествии этом свидетельствует рапорт римских лучников с вышеуказанной датою, за одиннадцатью подписями. В то время гравер жил один. Вот он сидит на склоне холма среди руин, прислонясь спиною к тоненькому зеленому дубку и надвинув на лоб широкополую соломенную шляпу, скрывающую его лицо от чужих глаз и от солнца. Он дремлет.
Внезапно его сон грубо прерван: молодой парень, схватив гравера за шиворот, валит его на сухую землю и вонзает нож в горло.
Моум ощущает мучительно знакомый запах.
Он вскидывает глаза на незнакомца, который вознамерился его зарезать. Смотрит – и черты лица юноши потрясают его. Он не отводит взгляда от нападающего. Он не кричит. Странным образом ему вспоминается гравюра на дереве Яна Хеемкерса, у которого он учился в Брюгге. На этой гравюре Хильдебранд стоит перед Хадубрандом,[36] поднявшим на него меч. Отец видит сына, готового убить его. Он видит, что сын его не узнаёт. Он видит свою смерть во взгляде родного сына. Но отец молчит. Молодой человек – на вид лет двадцати шести – вонзает клинок ему в горло. Из раны брызжет кровь. Похоже, именно так из зимы рождается весна.
В этот миг за кустом бузины над их головами мелькнула тень: какой-то человек с мешком за спиной опрометью помчался вниз по холму, прямиком через камни, крапиву, чертополох, цилиндрические обломки колонн и хилую дубовую поросль.
Парень вдруг оставил полузарезанного Моума валяться в пыли холма, вскочил и со всех ног кинулся вдогонку за беглецом.
Глава XXXV
Моум распростерт на соломенном тюфяке в хижине пастуха. Это все там же, среди холмов. Врач обматывает ему шею белым полотняным бинтом, чтобы остановить кровь. Гравер вспоминает недавнюю сцену. И шепчет прерывающимся голосом: «Мне кажется, я всю свою жизнь был завистлив. Зависть предшествует воображению. У зависти взгляд острее, чем у глаза».
Перед ним стоит молодой человек лет двадцати шести – тот самый, что напал на него. Вокруг четверо римских лучников. Он стоит выпрямившись, он бледен, он очень красив, руки его стянуты за спиной веревкою; он не может связать двух слов по-итальянски – лепечет что-то бессвязное.
Рядом с ним бродячий торговец фаянсом; он глядит на юношу с вожделением, нет, даже с пылким обожанием и пытается его защитить.
Наконец молодой человек говорит по-фламандски ближайшему лучнику, что он может объясняться только по-фламандски и не владеет языком римлян. Он говорит по-фламандски, что обознался. И шепчет на скверной латыни, умоляюще глядя на раненого: «Perdonare mihi! Perdonare mihi!»[37]
