ее. Когда он понял, что любит ее одну, необъяснимо только ее одну, он бросил воровать и искать утех в объятиях уличных девок, которых не отвращало его лицо, а, вернее сказать, привлекали его деньги. Потом он уехал в Майнц. В Майнце Моум Гравер отыскал Эррара Племянника и поселился вместе с ним в одной комнате. Комната отапливалась и была достаточно велика, чтобы разместить в ней все его доски, лаки, ящик с резцами, мольберт, голубиные перья и ванночки для офортов. Спустя несколько месяцев, в 1640 году, он вновь увидел ее. Это случилось как-то в середине дня.
Она стоит в желто-голубом платье, одна, перед богатой золоченой вывескою с колоколом на улочке Орфевр в Майнце, – стоит и ждет его.
И снова он не в силах отвести взгляд от молодой женщины.
Он останавливается. Она неодолимо притягивает его к себе. И вот она сама подходит к нему, по привычке слегка сутулясь. В ответ на один из его вопросов она сообщает, что уже десять месяцев как замужем. На следующий вопрос отвечает: да, у нее есть ребенок. От кого? Она молчит. Поднимает глаза. Смеется. Берет его за руку.
– Пойдем, – говорит она.
– Нет! – кричит он.
Смотрит на нее. Яростно мотает головой. И убегает.
Глава VII
Он убегает. Убежал. Покинул Майнц. Целых двадцать дней прожил один, не высовывая носа наружу, у трактирщика на другом берегу Рейна, где его поселили в хлеву вместе с другими шестью постояльцами. Двадцать дней его тело содрогалось от бесслезных рыданий, среди сена и едкой навозной вони. Затем он ушел из этих мест, проехал через Вюртемберг, кантоны,[3] Альпы, Штаты,[4] Рим, Неаполь. Целых два года он скрывал свое изуродованное лицо в Равелло, в крошечной деревушке среди скал, высившихся над Салернским заливом. И вот наконец 1643 год – Рим, Авентинский холм, терраса под навесом, эстампы с ночными сценами, скандальный альбом 1650 года, эротические карты – отражение его любовных грез. На всех эстампах стоял черный Мальтийский крест с вывески на виа Джулия. Торговец эстампами держал лавку близ дворца Фарнезе. Чтобы добраться туда, граверу нужно было пройти сотню метров вдоль Тибра, миновать синагогу, пересечь еврейское гетто. Он подписывал свои работы в левом нижнем углу – Meaumus sculpsit.[5] Отец его некогда был свечным мастером. Дети свечных мастеров редко становятся бюренистами.[6] Отец Калло,[7] отцы Лана и Пуайли были ювелирами. Ребенок, столь щедро одаренный умением схватывать и запечатлевать непринужденные позы и движения тел, способный извлечь из мрака ночных фантазий руки и лица, изобразить любую сцену – непристойную, постыдную, срамную, каких и не видывали, – очень скоро обретал покровителей своего искусства.
Глава VIII
В сорок лет Моум говорил, что насчитал за свою жизнь восемь экстазов. Одному своему римскому помощнику, желавшему узнать, что это за экстазы, он ответил: «Видение, воспоминание, картина кисти Клода Желле,[8] подаренная им в 1651 году и изображающая святую Паулу в Остийском порту; далее, молодая девушка в гавани Брюгге, на фоне кораблей». Тут он замолчал и ушел в себя. Из восьми экстазов он назвал лишь четыре.
Спустя несколько дней, по наступлении Вербного воскресенья, ученик Моума все там же, в его мастерской на Авентинском холме, вернулся к прерванной беседе и спросил, отчего гравер умолк, не кончив говорить о своих видениях. «Оттого, что мне больно вспоминать некоторые образы», – отвечал тот. С улицы, еще овеянной утренней свежестью, доносилось песнопение «Pueri Hebraeorum vestimenta prosternabant in via».[9] Дети, покинув храм Bocca delia Verita,[10] шли в церковь святой Сабины. Праздничное шествие должно было завершиться к вечерне, перед могилою святого апостола Павла в San-Paolo fueri le Mura.[11]
Спустя долгое время процессия покинула улочку и вышла на берег Тибра. Пение затихало вдали.
И вдруг смолкло совсем.
Гравер и его помощник работали в тишине.
Ввечеру того же дня гравер отдернул черный бархатный занавес, скрывавший картину, подаренную Клодом Лотарингией.
Это было первое из чудес, которое Моум показал своему ученику.
Затем он вынул из сундучка стеклянный сосуд. В нем лежало человеческое ухо. От времени оно сделалось совсем бледным. Оно было таким же прозрачным, как перепонки на кончиках лягушиных лапок.
И снова Моум вернулся к своему сундуку, откуда на сей раз извлек гобелен. Он расстелил его прямо на каменном полу. Это был ковер, сотканный фламандскими мастерами и похищенный во времена религиозных смут из обоза валлонцев, которые везли его в Лувр. Левая часть представляла Улисса, плывущего по бурному морю; за его спиною тонет корабль. В центре гобелена обнаженный Улисс, с которого струится вода, стоит на Феакском побережье, закрывая рукою чресла от взгляда Навсикаи, держащей синий мяч.
«Четвертый экстаз, – сказал он, – это рисунок». Сперва он отложил два изображения усекновенной головы святого Иоанна Крестителя, лежавшие в папке, и экземпляр «Roma Sotterranea»[12] – книги Бозио, полной ночных любовных сцен. Затем показал ученику гравюру сухой иглой[13] в очень светлых тонах: юная девушка с продолговатым лицом, в брюггском чепце[14] и платье с белым плоеным воротничком, сидит на ложе со сбившимися простынями, перед открытым окном. За окном виднеются корабельные мачты, а вдали, справа, бледное море, подернутое дымкою белого утреннего тумана.
Взгляд девушки, устремленный в окно, исполнен страха.
В-пятых, шла гравюра «черной манерой». Она изображала руины города на вершине скалы, куда ведет крутая лестница, выбитая в камне, и осла над пропастью. Слева выгравирована подпись: «Sedens super asinam Lucius. Meaum. sculps. August. 1656».[15] И Мальтийский крест.
«Шестое видение, – прошептал тут Моум, – это Нанни из Брюгге в тени…»
И он умолк, словно у него перехватило горло. Моум Гравер подарил своему ученику гравюру «черной манерой» с горою и обрывистой тропинкой над пропастью. Он говорил: «Меня охватила странная радость при виде древнего форума, заросшего дикими травами. Я смотрел на узкую дорогу с вязами по обочинам, на животных, пасшихся среди кустов и виноградников, на каменотесов у костра, на искателей золотых и серебряных монет с мотыгами в руках. Я не представлял себе, что Рим таков». Именно у господина Желле господин Моум выучился гравировать пейзажи, прибывши в Рим в 1643 году.
Господин Желле говорил о господине Моуме, что его талант не одарен чувством цвета. Моум стремился лишь к выразительности, всем прочим он пренебрегал. За все тридцать пять лет работы его рукою ни разу не водила реальность. Он изображал лишь то, что возникало перед его внутренним взором, но не перед глазами. Образ вырисовывался из тени, выплывал из бездны, вырывался из мрака, незнакомого со светом. Будь Моум самой природою, он создавал бы только молнии, или луну, или пенные волны бурлящего океана, что обрушиваются на черные прибрежные скалы. Или же наготу, случайно открывшуюся из-под ткани. Или скелет зверя. Или осколок кремня, выкопанный из земли. Что до пейзажей с холмами или утесами, сам Моум Гравер говаривал так: «Я думаю, что явления природы суть такие же живые существа, как и все, что живет на свете. Поток, несущийся вниз с вершины, или выбоина, сделанная им в камне, подобны птице, что парит в небе, высматривая добычу, или ослу, что неуклюже тащится в гору. Своды темных пещер усеяны фигурами, какие образуют и созвездия. Пиренейские медведицы, когда они встают на дыбы, имеют сходство с огромными каравеллами, отвесно уходящими в бездну урагана».
Грюнехаген приводит несколько иную версию: «Однажды, когда он гравировал райские сады на своей террасе в Риме, его подмастерье по имени Пуайли, родом из Абвиля, глядя на застывшую позу и необычайно сосредоточенное лицо своего хозяина, сказал шутки ради: „Вы полагаете, что в раю насладитесь подобными экстазами?' Но господин Моум, сохраняя серьезность, уверенно отвечал, что даже в раю будет то же самое. „Да Бог ли замыслил все эти экстазы?' – спросил у него Пуайли. На что господин Моум возразил, все так же
