Избранные стихи из всех книг

Матрос-партизан Железняк, —
Херсон перед нами, пробьемся штыками
И десять гранат не пустяк»…

(М. Голодный)

А вот строки из киплинговской «Баллады о Востоке и Западе», в которой, кстати, тоже есть прямая речь.

Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал:
«Два волка встретились — и ни при чем ни собака тут, ни шакал!
Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть:
Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?»

Короче, как только советский поэт, неважно, будь то безусловно талантливый молодой Н. Тихонов, или попросту очень бойкий «текстовик» при каком-либо композиторе, пишет «как бы балладу» (а баллада по условию жанра почти всегда о подвиге), он не может, даже если очень хотел бы, отделаться от киплинговских интонаций. Нередко эти интонации восприняты не прямо из первоисточника, а взяты у более талантливых и более грамотных русских подражателей Киплинга. Конечно, искренность, напряженность каждой строки и музыкальность английского поэта оказывается доступной мало кому из этих подражателей, подражающих подражателям…

И вот Редьярд Киплинг, как бы ретроспективно уже неотделимый от русской поэзии, и более того — в силу хронологии неотделимый от поэзии именно советского периода, почти в самом начале этого периода был в СССР строжайше запрещен идеологическими шаманами, как впрочем и еще очень многие западные писатели. В 1947–1953 годах под запретом уже оказалась почти полностью вся современная западная литература, кроме небольшой части писателей-коммунистов. Доходило до того, что такой активно- коммунистический автор, как Бертольд Брехт, более чем на пять лет попал в список авторов, «нежелательных» для советских театров!

Очень малая часть литературного наследия Киплинга публиковалась в СССР после 1936 года. Собственно, благодаря сказкам и «Маугли» Киплинг оказался практически переведен в детские писатели. Конечно, запрет на Киплинга в послевоенные годы был только частицей запрета вообще на все «западное». Он был результатом того идеологического похода, который в СССР после войны официально именовался «борьбой против буржуазного космополитизма», а по сути был выражением жесткой антиинтеллигентской линии вообще и вершиной государственного антисемитизма в частности. Запрет этот выражался не только в нападках всей спущенной с цепи ортодоксальной советской критики на «зарубежную» литературу. Он проявлялся даже и в таких бытовых мелочах, как перемена по приказам, поступавшим с самых верхов, названия папирос «Норд» на «Север», или «французской булки» на «городскую», или в превращении футбольного форварда в «нападающего».

Итак, естественное течение эстетического процесса было нарушено политическим вмешательством. Возникает вопрос, почему это вмешательство было встречено народными массами с известным ликованием? Ведь в подобном случае, кроме простого страха, видимо, работает и еще нечто более глубинное, более значительное?

По мнению Й. Хейзинги, сама возможность чудовищного разгула цензуры «становится реальностью не столько в силу своеволия той или иной власти, сколько в результате того, как властям этим удалось в действительности, а не для видимости, овладеть сознанием культурного слоя своей страны». Вот как Хейзинга объясняет многие чудовищные изменения в народном сознании: «Доктрина абсолютной власти Государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, оправдывает, прежде всего, активным вступлением полуграмотной массы в духовные области, девальвацией моральных ценностей и слишком большой «проводимостью», которую техника и организация придают всему обществу». Это очень точная характеристика некоторых процессов в русской культуре (процессов, к сожалению, ставших снова весьма актуальными и сегодня!)

Сходные с Хейзингой мотивы звучат в стихотворении «If» — одном из самых декларативных и самых программных у Киплинга (см. А. Зверев. «Редьярд Киплинг. Вглубь одного стихотворения», ИЛ, No. 1, 1992). В разных переводах оно носит разное название — иногда это «Заповедь», иногда «Когда», иногда «Если». В русском переводе этого стихотворения четко прослеживаются две концепции. В одних переводах подчеркнута разговорная, даже почти бытовая интонация:

О, если ты спокоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь…

(Пер. С. Маршака)

Или так:

Когда ты тверд, а весь народ растерян
И валит на тебя за это грех,
Когда никто кругом в тебя не верит,
Верь сам в себя, не презирая всех.
Умей не уставать от ожиданья,
И не участвуй во всеобщей лжи,
Не обращай на ненависть вниманья,
Но славой добряка не дорожи!

(Пер. В. Бетаки)

Другая же концепция, которую представляет прежде всего перевод М. Лозинского под названием «Заповедь» — это торжественное, высоким библейским стилем написанное назидание. Вот его начало:

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя наперекор вселенной,
А маловерным отпусти их грех…